Для начала расскажи, как обстоят дела со статусом «иностранного агента» у Фонда им. Андрея Рылькова?
Да, у нас есть статус «иностранного агента». У нас было два судебных процесса по этому поводу. Один по поводу штрафа, и это штраф нам суд отменил, так как признал, что проверка была проведена с нарушениями. После этого решения мы подали жалобу в другой суд и просили, на основании того, что проверка было незаконной, признать внесения нас в реестр агентов тоже незаконным. Однако суд подтвердил наш статус «иностранного агента», заявив, что, хотя проверка и была незаконной, внесение нас в реестр все равно законно. Вот такой абсурд.
отказаться от какого-либо вознаграждения за свои старания."
Как этот статус влияет на вашу работу?
Это повлияло в плане административной нагрузки, нам теперь нужно писать дополнительные отчеты, проходить аудит в самом начале года. Кроме того, во всех интервью нужно упоминать, что мы «иностранный агент». Вот сейчас и упоминаю (смеется). А больше ничего особо не изменилось. Наша аудитория – это люди, которые понимают всю абсурдность ситуации. Мы все равно разговариваем и работаем только с теми, кто понимает и готов нас слушать. В России такие люди есть и их много.
А эти люди могут повлиять на изменение наркополитики?
Для того, чтобы изменить наркополитику, надо изменить политику страны в целом. Изменить здравоохранение, правоохранительные органы, поменять систему. А это невозможно без более широкой политической реформы. А надежд на нее в России не очень много. У нас нет особых иллюзий относительно того, что в ближайшие годы можно будет изменить наркополитику на уровне государства. Мы работаем в темные времена, но мы работаем.
А что можно изменить?
На личном уровне можно многое. Мы именно этим и занимаемся в нашей «уличной» работе, предоставляя шприцы, презервативы, налоксон, оказывая помощь и поддержку наркозависимым. За последние три года у нас более 700 сообщений о спасенных жизнях благодаря налоксону.
Можно изменить ситуацию также на уровне восприятия общественности. Не мифического «народа», который голосует за Путина, но при этом никто таких людей лично не знает. Мы общаемся с людьми, которые понимают почему это важно, мыслят прагматично, даже если это не люди у власти. Долгое время даже среди образованных людей не было четкого представления о том, что такое наркополитика, что это нечто сформированное и управляемое государством и обществом. Многим и сейчас кажется, что это всё богом дано – есть наркотики и есть война с ними. Это было всегда, всегда будет и так и должно быть. Поэтому необходимо просвещать людей, о том, что, хотя весь мир далек от идеала гуманной наркополитики, есть более рациональные и эффективные модели, а есть такие как у нас в стране.
Еще лет 6 назад наша прогрессивная общественность и интеллигенция поддерживала методы фонда «Город без наркотиков», которые похищали и пытали людей. Несмотря на весь нечеловеческий ужас этих «методов», они оправдывались тем, что наркоманы не совсем люди, и поэтому с ними можно все вот это делать. Ситуация с тех пор изменилась, и теперь уже всем понятно, что это недопустимые методы и о них нельзя говорить в парадигме «эффективности». Мы же Освенцим не обсуждаем с точки зрения какой-либо эффективности. Хотя эти пыточные ребцентры все еще есть, но уже не встретишь, чтобы какие-то приличные люди их поддерживали. То есть представление о том, что наркополитика должна быть более гуманной и реалистичной все-таки понемногу формируется.
А когда же снижение вреда станет мейнстримом?
В России государственного финансирования снижения вреда не будет. Это связано даже не только с идеологическим бредом, пронизавшим российское здравоохранение, а просто с тем, что эта система просто не способна осуществлять какие-то реальные действия для защиты здоровья россиян. Это система, которая может функционировать только декоративно — даже если бы у каких-то чиновников появилось желание, система просто не дает возможности наладить какую-либо полезную работу. ФСКН и Минздрав 10 лет не могли написать одну небольшую писулю – инструкцию по согласованию работы программ снижения вреда. Они пытались, пытались, но так и не шмогли. То же самое с программой сертификации реабилитационных центров, деньги на разработку которой, ФСКН брали лет 7 подряд, проводили какие-то совещания, собирали специалистов, ворочали бюджеты… Программы нет до сих пор. Да и ФСКН уже тоже нету. Поэтому что ФСКН, что Минздрав – это просто декоративные органы с функцией «отработки» определенных средств, ничего полезного и реального они сделать просто не в состоянии и не стоит от них этого ожидать.
Что Россия делает на региональном уровне?
В регионе ВЕЦА развивается новый тренд – очень модной стала работа по адвокации для перехода программ снижения вреда на госфинансирование, что связано сокращением финансирования Глобального Фонда. Это весьма удручающая тенденция и деятельность, построенная на иллюзии, что коррумпированные правительства нищих и практически полностью разворованных стран будут выделять деньги на снижение вреда. Тут важно понимать, что даже по меркам Глобального Фонда речь идет не об огромных инвестициях, которые необходимы, например, странам Африки, а об очень скромных вложениях для поддержки программ, которые реально помогают и спасают жизни людей – чаще всего речь идет о суммах, не превышающих десяток миллионов долларов, чаще суммы страновых грантов даже меньше. Обратные же риски, связанные с тем, что страны, например, Центральной Азии, многие из которых не могут даже тесты для беременных женщин из своего бюджета закупить, а не то что программы снижения вреда поддерживать, возьмут на вооружение опыт дружественного российского Минздрава и, в отсутствии внешнего финансирования, просто прекратят все программы, прикрываясь идеологическими мотивами и националистически-религиозной риторикой, слишком велики, так как позиция эта для правительств самая удобная. Активистские организации сегодня как никогда должны с большим скептицизмом рассматривать идею, что в своей работе мы должны делать ставки на коррумпированные правительства и тратить средства на какое-то там укрепление их потенциала, ведь для ряда стран нашего региона риск упасть в идеологические объятия России слишком велик и более широкие геополитические изменения к этому располагают.
Влияние России на региональном сложно оценить. Но можно оценить уровень репрессий на национальном. Что ты думаешь по поводу Народного движения против 228 статьи?
Хорошо что люди активизируются, начинают задавать вопросы, переключают внимание с фокуса на том, что «раз посадили, значит сам виноват, вот такой вот муженек у меня непутевый», на то, что законы бывают несправедливыми. Люди начинают понимать, что наркополитика может быть репрессивной, что на нее необходимо влиять. Не знаю, насколько сейчас можно что-то изменить, но хорошо, что все больше и больше людей организовываются и поднимают этот вопрос публично.
Как вообще тебе столько лет удается работать в такой сфере, где невозможно добиться позитивных результатов? Ведь это сильно демотивирует.
Я как раз недавно на конференции ЕССВ вспоминала: я начала работать в снижении вреда в 1998 году. Начинала я с работы повара для аутрич команды. Вот супер-работа – приготовишь обед, тебя все хвалят, целуют, обнимают – вознаграждение наступает немедленно после работы. А заниматься реформой наркополитики в России, это значит в принципе отказаться от какого-либо вознаграждения за свои старания. Я иногда читаю об успехах в Чехии или на острове Маврикий, где люди что-то продвигают, запускают эффективные программы, которые приводят к тому, что реально снижается эпидемия ВИЧ, улучшается ситуация, и это просто незнакомое чувство для меня. Чувство, о котором остается только мечтать.
У тебя есть опыт работы в России «на улице» (в аутрич программах), и ты работала здесь в «ширяльне» (приют для людей употребляющих наркотики в Амстердаме, Голландия). В чем основные отличия в подходах или работе?
В Голландии все-таки человек с зависимостью может большинство социальных проблем решить. Люди получают жилье, социальную помощь, могут прийти к нам постирать вещи. Здесь людям помогают. Когда я приезжала в Москву на этот Новый год, у меня был шок. Как раз перед этим во время Рождества у нас в «ширяльне» был рождественский ужин. Мы украсили стол пряниками, вкусной рождественской едой, был горячий шоколад со взбитыми сливками, пришли все наши клиенты, всем подарили подарки. И после этого я приезжаю в Москву и захожу в магазин «Виктория» у метро Юго-западная, а там на лестнице, за два часа до Нового года просто валяются человеческие тела, замерзшие, в кровавых подтеках, голодные, грязные. Им негде помыться, поесть и переночевать в новогоднюю ночь. Это не нормально, когда люди вообще не могут получить никакой помощи.
Есть в Москве одна ночлежка, центр социальной адаптации, где нельзя пить, курить сигареты, нужно иметь в анамнезе московскую прописку, и за любое нарушение дисциплины тебя выбрасывают на улицу. Кормят людей сухим кормом, хуже чем собак. Там нет медицинской помощи, вернее, сидит врач, который не может никому даже мази назначить, так ка к у него нет медицинской лицензии. Там невыносимые условия. Это, опять же, нефункциональная система. В России человек, попавший в тяжелую ситуацию или столкнувшийся с зависимостью, почти не имеет шансов не утратить человеческое достоинство.
Что-то все так печально. Где же черпать позитивную энергию для работы?
В наших условиях работы позитивная энергия возникает от того, что ты работаешь с единомышленниками, с сильными и смелыми людьми, которые разделяют те же ценности и готовы за эти ценности рубиться. Дружба, безусловное доверие и взаимная поддержка дают силы для того, чтобы продолжать двигаться в заданном направлении. Кроме того, есть уличная работа, а это тоже для многих моих коллег источник ежедневной благодарности и осознанности – понимания для кого и для чего ты работаешь. Депрессия и уныние возникает чаще всего тогда, когда жизнь человека замыкается на его собственных огромных «проблемах», как только начинаешь помогать другим людям, сил становится гораздо больше.
Оригинал материала: на сайте talkingdrugs.org
