1 сентября. Пока унитаз жадно всасывал утреннюю рвоту, я вытирал слезы, непроизвольно катившиеся из глаз — не слезы отчаяния, а лишь те, что проливаются, когда желудочный сок вместе с пережеванной пищей решают покинуть тело не самым привычным образом. Ранее я не чувствовал себя особенно хорошо: слабость обволакивала тело, головная боль, сонливость, переменный жар. Я понимал, что надо ехать к врачу и решился сделать это немедленно.
— Я вам рекомендую лечь в больницу. Вам там сделают все анализы, прокапают и будут наблюдать за вашим самочувствием. — говорит мне врач.
— А, может, таблетки какие?
— Симптомы похожи на пищевое отравление, но лучше, конечно, провериться. Сейчас пятница, выходные пролежите и домой пойдете… Если осложнений не будет.
— А что брать с собой?
— Белье, щетку, пасту, терапию.
«Туалетную бумагу, книги, сигареты» — добавляю про себя, получаю направление, прощаюсь.
Возле машин скорой помощи, ленно развалившись на лавках, курят мужики. Спрашиваю: «Куда мне идти с направлением на плановую госпитализацию?». Все остаются немы и неподвижны, лишь один громко выдыхает, поднимается со скамейки и вразвалочку уходит, молча.
— Ну что стоишь? Пойдем. — жестом зовет меня.
— Иду.
Помещение, в которое он меня приводит, напоминает сторожку.
— Садись, жди сестру, сейчас подойдет. — и так же неспешно, как пришёл, уходит.
Сажусь на кушетку, читаю, жду медсестру, она вихрем проносится мимо меня, взъерошивая книжные страницы.
— Левая рука. Кровь из пальца. – Укол. — Ведро слева. — не успеваю сказать ни слова, а она уже скрылась за дверью, оставив на моем пальце вату с багровым пятном.
Приходит новая сестра, потом другая. Калейдоскоп белых халатов. «Как давно ВИЧ-положителен? Когда начал принимать терапию? Какую? Что ел в последние дни?» — все задают одни и те же вопросы, по кругу, будто пытаются «расколоть» меня, поймать на слове и сказать: «Ага, попался!».
Белый халат с красивым лицом обращается ко мне:
— Снимайте штаны, раздвиньте ягодицы руками. — Вопросительно поднимаю левую бровь. Она же достает ватную палочку, держит ее как знамя и невозмутимо смотрит на меня. Я кошусь на входную дверь, которую в любой момент может открыть сквозняком, за ней – толпы студентов и я в неудобном положении. Перебарываю смущение и страх, подчиняюсь. Процедура неприятная и, откровенно говоря, стыдная. Еще и щиплет. Медсестра уходит быстрее, чем я натягиваю штаны.
Обескураженный, я не успеваю сесть, как передо мной вырастает мужчина в респираторе, какие надевают разве что при утечке опасных химических веществ. Молча куда-то ведет меня. Связка ключей, прикованная к ремню, звенит при каждом его шаге.
В лифте провожатый мнется, но любопытство захватывает его сердце:
— Если не секрет, откуда у тебя эта гадость?
— Вы о ВИЧ?
— Да.
«Не твое собачье дело» — осекаюсь, ловлю слова, хватаю их за горло и не даю им вырваться наружу. Дядька добрый, спрашивает беззлобно, даже сочувственно, будто грязными пальцами душу трогает.
— Ну как-то так.
— Операции никакие не делал? Зубы не лечил? Просто молодой такой парень.
— Вряд ли в этом причина. — Испытывающее смотрю на него, встречаю понимание в глазах.
— У нас тут половина от переливания и стоматолога получили… — я перебиваю его внезапно вырвавшимся смешком.
Дядька испугался и замолчал, а мне так и не удалось понять: он шутил или оправдывал пациентов? Или пациенты так оправдываются?
Выходим из лифта, в глаза бросается сложенный в инвалидную коляску мужчина: тонкие руки и ноги, слабая шея и тяжелая большая голова — кукловод отпустил нити, марионетка пылится в углу.
Уборщицы, смачно переругиваясь добротным русским матом, отмывают палату, гремят ведрами, швабрами. «Все засрали, только вчера убиралась» — восклицает одна, другая громко выдыхает грудью: «Я всё, пошли».
— Спасибо. — говорю им в след.
— Не на чем.
Одним глазом читаю «Манарагу» Сорокина (а там большего внимания и не нужно), другим — слежу за капельницей, чтобы вовремя закрутить колесико. Медсестра сказала следить, я и слежу. Вдруг что.
Скрипучая кровать, тонкое одеяло, сквозняк, прорывающийся сквозь щели, провожают меня в сон.
«Завтрак!», — звонко кричит разносчица.
С чумной головой и саднящим от ночных сквозняков горлом вскакиваю с кровати. Упитанная женщина проталкивает через окошко жидко-сладко-соленую кашу, отвар шиповника (будь проклят тот, кто его придумал), сухую запеканку, кусок белого хлеба с жирным шматком масла и три куска сахара.
Заполняя пустоты свободного времени, по-свойски осматриваю палату. Взгляд скользит с пола на потолок и находит трещины, растекающиеся по стенам. Краска пузырится и местами отходит. Двери в туалет не закрываются. Коммуна.
«Мы постараемся быть лучше и служить своему народу, который загнанный и уставший, который нуждается в помощи. Такой народ везде, даже в этой больнице — медсестры, врачи. Этот народ устал, и у него нет сил даже что-то просить». — внезапно написал мне друг в ответ на фото палаты.
Сестры, в спокойном расположении духа, почти кричат, будто в театральном училище им поставили голос и теперь, оказавшись на малой сцене, они не могут совладать с собой, читая каждый раз навзрыд.
Рядом с койкой вырастает капельница, игла разрывает кожу, погружается в вену. Еле уловимый химический запах поднимается ко лбу и ударяет в голову, щекочет в носу.
Скука расправляет крылья фантазии — мечтаю пожарить на «Манараге» зефир и отправить видеоотчет Сорокину, в Берлин. Прошу привести мне в больницу еды и «что-нибудь хорошее почитать». Замышлялась даже диверсия — запихать сосиски в бутылку из-под кефира.
Из соседних палат доносятся неразборчивые голоса: мужчина каждый час темпераментно разговаривает по телефону, женщина звонким голосом жалуется, что не может без сигарет. Я бы поделился с ней, но она далеко.
Больница зачиталась Платоновым, выискивала упоминание колбасы в «Котловане». В правилах строго сказано «колбасу нельзя».
В 16 часов принесли пакет. Просунули в окошко. Как ребёнок, нашедший под елкой перевязанную праздничной бумагой коробку, с волнением тормошу пакет: туалетная бумага, «Котлован» — не одно и то же, но одинаково ценно. Две шоколадки «Аленка» — валюта на случай сговора с медсёстрами. Много фруктов. А поделиться не с кем.
Ужин. Хлебная котлета с мелкими вкраплениями фарша. Почти вегетарианская. Рисовая каша со вкусом проточной воды.
Вспоминаю бабушку. Пару лет назад она работала на кухне в детской больнице. Новый повар Марина, больная сахарным диабетом, волновалась за здоровье: строго соблюдала диету, ела часто и всегда в одно и тоже время. Шло время. Продуктов для детей становилось меньше.
Однажды бабушка встретила Марину у КПП, та с трудом несла сумки, пыхтела, часто останавливалась передохнуть, хватаясь то за сердце, то за больную спину.
— Лен, помоги, силов нету. — взмолилась Марина.
Бабушка взяла оба пакета, которые сразу же потянули ее к земле. «Килограмм по 7 было в каждом». Марина облегченно выдохнула.
— Ты куда такую тяжесть?
— Домой, там мясо, овощи. Я уже лет 5 в магазин не хожу. Там знаешь какие цены дорогие? У меня еще 2 ящика сгущенки под кроватью лежит с 80-х, я тогда в пионерлагере работала. — гордо делилась Марина.
— Ты же у детей воруешь, у сирот больных.
— Я у детей ничего не ворую! — возмутилась Марина — Я у фирмы забираю, от них не убудет. Детей… Ты хоть раз видела, чтоб я по сумкам шарилась? По тумбочкам?
— Марин, знаешь что! На-ка, сама неси! И не проси меня больше.
— Нашла воровку! Знаешь, как воруют?! — бросила она в сердцах и поплелась восвояси.
Шеф-повар Володя, парень 25-ти лет, прошедший трехмесячный кулинарный курс, завершил наполнение кабинета кружками с надписями «Boss» и «Лучший начальник», вдохновился примеру Марины и тоже начал «таскать». Жаловаться было некому. Бабушка уволилась, не стерпела, «не могла больше на это смотреть».
Я сейчас не ругаю «Соколинку», просто вспомнилось, хорошая история, но плохая.
Заворачиваюсь в одеяло, и как гусеница ерзаю по кровати, стараюсь найти удобную позу, очевидно: в палате сквозняк, от которого я с каждым днем все сильнее заболеваю.
В 3 часа ночи в палате с шумом, присущим пластику, открылась дверь. Привезли мужчину: взрослый, сбитого телосложения, половину тела скрывают татуировки. Едкий запах наполнил палату. Я, притворяясь спящим, выжидал.
Медсестра жаловалась, что сложно поставить капельницу, вен не видно под татуировками. Потом опрашивала: что болит, когда заболело?
— Напишите здесь имя и телефон кого-нибудь из родственников. — тычет ручкой в бумаги.
— Нет никого. — говорит тихо, с трудом выговаривает слова. Что голос его звучный я узнаю позже.
Завтра поделюсь с ним фруктами. Он одинокий.
