Мне так уютно среди женщин, которым за тридцать, ближе к сорока. Мне приятны их мягкие обиталища — бухгалтерии, отделы кадров. Чай, печенье, каталоги «Эйвон», тихонько играет какое-нибудь «Дорожное радио».
— Пиши автобиографию, — сказала мне одна из милых сотрудниц отдела кадров областной больницы и протянула разлинованный листок.
— А что писать-то? — спрашиваю. — И… это… Вы, может, забыли, но я санитаром устраиваюсь, а не главврачом.
— Ой, правда, а мы и не знали, — подхватывая мой шутливый тон, продолжает приятная женщина. — Так положено. У нас и санитары пишут: где и когда родился, кто родители, какое получил образование. В свободной форме. Только без ошибок постарайся.
— Да ладно, все равно это никто не читает, пиши что хочешь, — рассмеялась из-за дальнего стола другая кадровичка, совсем молодая.
Я пожевал казенную авторучку и принялся за дело.
Я родился 20 августа 1997 года. Город не платил за свет в течение нескольких лет, и терпение энергетиков лопнуло. В тот вечер роды в роддоме принимали при свечах. Мою маму привезли туда с сильнейшими схватками в состоянии героиновой ломки — «Скорую помощь» вызвали прохожие. Врачи сразу заподозрили в ней ВИЧ-положительную — много их стало в последние годы. Рожать отправили в неработающую душевую. Врач и акушерка надели по две пары перчаток. Вскоре родился двухкилограммовый я с признаками героиновой ломки. Меня перевели в детскую больницу, а маму оставили в душевой.
Через пару дней пришел ее анализ на ВИЧ. Естественно, положительный. У меня тоже нашли антитела к ВИЧ. Однако через месяц выписали из больницы — ломку перебороли, вес я набрал, что они еще со мной могли сделать?.. Сказали, надо верить в лучшее — что на самом деле я не заразился и мамины антитела к полутора годам уйдут.
Нас с мамой встречала бабушка. С цветами. Она, как и завещали врачи, верила в лучшее. Ради ребенка мама одумается, оставит наркотики и допишет диссертацию (до попадалова мама работала ассистентом на кафедре русской литературы ХХ века).
Но было не суждено. Мама умерла от передозировки, когда мне было три месяца.
Меня вырастила бабушка.
Мое детство — оно с запахом хлора. Бабушка мыла с хлоркой все, к чему я прикасался. Белье кипятила. И посуда у меня была отдельная. А еще она нашила себе масок из старых простыней. Без маски я ее почти и не видел.
В садик я не ходил. В школу меня бабушка все же отдала, чтобы никто не догадался, что я неизлечимо болен, да еще такой постыдной болезнью.
Сначала все шло хорошо, внешне я ничем не отличался, болел не чаще и не тяжелее других детей, пока вдруг в 7 лет не выяснилось, что придется пить лекарства — это было удивительно, что есть, оказывается, какие-то таблетки «чтобы не наступал СПИД». Таблетки мне понравились — разноцветные. Они внушали надежду, что я проживу не так уж мало.
Всю жизнь с того момента мне предстояло пить сначала пять, а сейчас, когда препараты стали совершеннее, две таблетки в день. Бабушка все удивлялась, что я жив на «этой химии». «Невозможно жрать столько таблеток и долго жить», — говорила она.
Но все же умерла первой. Мне успело исполниться восемнадцать.
Я поступил в университет. Хотел в медицинский, но инфекционист в СПИД-центре, а это единственный человек, которому я доверяю, сказал, что с ежегодными проверками на ВИЧ для медиков я об этом могу забыть — нормально работать с моим диагнозом все равно не дадут. Поэтому пошел на биофак. И хоть выращивать ГМО-картошку и кукурузу по закону нельзя, корпеть над ними в лаборатории не воспрещается, что мне и придется после универа делать. Я не уверен, что это мое — быть ботаником. Наверное, поэтому и иду работать в морг. Буду подглядывать за медициной в щелочку.
— Что за ерунду ты тут понаписал?
— Так вы ж сказали, читать никто не будет. Да, это шутка, конечно, — заржал я. — Разве похож я на спидозного сына наркоманки?!
— Ну ладно, не похож, — услышал я голос молодой кадровички.
— Переписывай, — вздохнула приятная женщина.
Похоже, с такими кадрами они еще не сталкивались.
Я взял новый лист.
Спирин Лев Валерьевич, 1997 года рождения. Мать — Спирина Маргарита Александровна, преподаватель, умерла в 1997 году от внезапной остановки сердца. Бабушка — Спирина Вера Петровна, учитель младших классов, пенсионерка, умерла в текущем году.
Закончил среднюю школу № 28 и поступил в NГУ на биологический факультет.
Проживаю по адресу — ул. Декабристов, д. 110, кв. 88.
Эту биографию милые женщины одобрили.
Вы, конечно, уже поняли, что оба рассказа были правдивы.
* * *
Бабушка меня не любила.
Бывает так, что бабушка и любит, и не любит одновременно — ну, как у Санаева (вы меня простите за вторичность и ссылки на авторитеты, я же в первый раз что-то осмысленное пишу, и мне навыка не хватает), а моя бабушка меня просто не любила.
Она была мной недовольна по умолчанию. И что бы я ни делал — я ничего бы не смог изменить. Я же ВИЧ-положительный.
А чего быть довольной? Дочь росла вроде хорошей девочкой, а потом влюбилась в этого проклятого Валерку. И где же они познакомились?! В университете! Она пришла ассистентом на кафедру, а он — только после аспирантуры. Нищий был. У него имелись ровно одни брюки. Голову мыл хозяйственным мылом, треснувшие авторучки изолентой заматывал. Решил подзаработать. Ну и так подзаработал, что через полгода сам прочно сидел на героине, да и дуру Марго туда же утянул.
Дура Марго — это моя мама. Проклятый Валерка — папа. Хотя тут уверенность бабушку покидала, ведь «Марго была та еще проститутка последние годы, могла и от другого тебя родить, она уже ничего не соображала, прости господи». Падение моих родителей было чрезвычайно быстрым. Потом я читал, что на героине люди могут и по десять лет жить с виду нормальной жизнью — только самые близкие в курсе их состояния. Моя же мама продержалась от первого до последнего укола всего лишь три года.
Бабушка хотела отдать меня в дом малютки, когда в полтора года диагноз подтвердили окончательно, и ВИЧ уже навсегда врезался в ее жизнь, но Санпалыч из СПИД-центра отговорил ее. Сказал, что я хороший мальчишка, показатели отличные, а там, может, к моему совершеннолетию лекарство от ВИЧ изобретут.
Я — совершеннолетний. Санпалыч ошибался.
Бабушка в лекарство от СПИДа не верила, она почему-то думала, что мама умерла от синдрома, а вовсе не от «отравления неизвестным веществом», как было написано в документах.
— СПИД, сука, я тебя ненавижу! — воздевала она руки к небу, если вдруг на нее накатывала печаль по ушедшей дочке и больному внуку.
Она осталась совсем одна. Дедушка умер еще до моего рождения, старшая дочь уехала в другой город. Подруг у нее не осталось — подозреваю, бабушка намеренно от них избавилась. Какие подруги, когда в семье почти чума.
А я, «камень на ее хилой шее», совершенно не ценю того, что она не отдала меня в детский дом. Издеваюсь, грублю, не слушаюсь.
Когда она меня за это ругала, я все не мог взять в толк, как же я могу вытворять все эти ужасы, если целыми днями сижу в «библиотеке»?
Короче, не любил я бабушку.
Я Нину любил.
Я же не сказал, кто такая Нина. Это падчерица моей бабушки. Когда бабушка вышла замуж за дедушку, у него была дочь, то есть Нина, рано оставшаяся без матери. У самой бабушки тоже уже имелась дочь, моя мама, совсем маленькая.
Уж не знаю, как проходило детство Нины и моей мамы, но бабушка говорила, что их обеих считала родными. Нина стала ее отрадой, когда «дура Марго» пустилась во все тяжкие.
Нина вспоминать сестру, впрочем, не любила.
— Много о себе думала, вот и получила! — все, что изредка говорила она.
…Помню, когда я пошел в школу, а привела меня туда, конечно, бабушка, сосед по парте на первом же уроке задал мне вопрос:
— Где твоя мама?
— Да так, умерла, — и добавляю многозначительно: — Много о себе думала, вот и получила!
Сосед посмотрел на меня со смесью удивления и почему-то уважения.
А я с детства занимаюсь маминой арифметикой. Ее год рождения, 1972-й, отнимаю от нынешнего. И считаю: а сколько бы ей было сейчас лет? Какая бы она была? Я почему-то уверен, что с годами мама бы становилась красивее, умнее, счастливее. Жизнь бы наполняла ее. Но к чему эти фантазии?
Мамы у меня нет, не было и не будет.
А Нина работала журналисткой в издательском доме «Провинция». В соседнем городе. У нее было мало свободного времени, но все же она выкраивала пару дней раз в три месяца, чтобы навестить нас. И этих дней я так ждал, как и шахтеры не ждали зарплаты в год моего рождения.
Я тут недавно выбрасывал старое бабушкино постельное белье и в каких-то проштампованных наволочках нашел заметку из газеты «Провинция» под заголовком «ВИЧ — наш бич». Речь в ней шла о мальчике Л., родившемся от ВИЧ-положительной матери, которого растит нищая бабушка-учительница. Концы с концами они сводят еле-еле, хоть Л. и получает от государства две пенсии: как сирота и как ребенок с ВИЧ. Мальчик красив, активен и с виду здоров. Зачислен в общеобразовательную школу. Но что ждет его в будущем? — задается вопросом автор статьи. Готово ли общество принять не такого, как все, гражданина?
Автор — Нина. И хоть сейчас я понимаю, что статья-то написана совершенно беспомощно, я благодарен ей хотя бы за такое участие в моей судьбе. Черт возьми, ведь именно этого мне и не хватало всегда.
Л. — это я. Я уже писал, что меня зовут Лев? Более долбанутого имени сложно себе представить, я считаю. В детстве я недоумевал: зачем меня так назвали? Почему не Бегемот, не Заяц, не Улитка? Потом свыкся. А бабушка объяснила. Медсестра ей сказала, когда она примчалась в реанимацию, что сейчас на небе созвездие Льва вот прям в ударе, и надо дать мне такое же сильное имя, как и знак Зодиака.
Эта же медсестра — видимо, в ее голове кипел эклектичный эзотерический суп — настояла на том, чтобы меня окрестили там же, в реанимации. А у меня ломка, представляете? Молодой священник, по ходу, до этого младенцев видел только на благостных мероприятиях в стенах храма, поэтому тощий красный червяк, исходивший поносом и бьющийся в конвульсиях, произвел на него тяжкое впечатление. Жалких десять минут покудесил он над моей душой и предпочел покинуть аскетичные интерьеры реанимации. Мне неудобно — может, я ему до сих пор в страшных снах являюсь? Или я много о себе думаю? Вообще, да, я много о себе думаю. А о ком еще думать? Вокруг меня слишком долго не было ни одной живой души.
