Театр и насилие: жутко, больно, запредельно близко

«Напоминаем, что если вдруг вам нужна поддержка — наш специалист с радостью поговорит с вами и поможет отрефлексировать переживания». Сообщение с таким содержанием приходит на почту всем зрителям, посмотревшим иммерсивный спектакль «Груз 300». Впрочем, специалист действительно может понадобиться.

На входе в лофт зрителям предлагают написать на куске бумаги свои имена, чтобы «поучаствовать в игре» во время спектакля. Само собой, условия не раскрываются. Но отказавшиеся едва ли потом пожалеют о сделанном выборе.

Зал — обычный вытянутый ангар, света почти нет — только естественный, из больших окон. Пространство поделено на пять комнат с проходом-коридором в центре. Границы условны — отмечены малярным скотчем на полу. В каждой «заперто» по актеру. Зрители свободно перемещаются между пространствами, рассматривая детали «интерьеров» и наблюдая за изолированными.

Минут через 20 они начинают по очереди рассказывать историю Руслана Сулейманова, дагестанца, которого изощренно пытали силовики в омском СИЗО. Это одна из самых громких историй издевательства над заключенными в российской пенитенциарной системе. Актеры пересказывают, используя минимум реквизита, историю Руслана, впервые опубликованную в «Новой газете» в мае прошлого года, а также его опыт после освобождения, которым он поделился с авторами в личном интервью.

Перформеры хоть и не профессиональные, в смысле — без фундаментального актерского образования, но их исполнение рассказа Сулейманова работает не хуже, чем сам текст пострадавшего. Играют экспрессивно, «на разрыв», но без пошлости и соплей, пожалуй, даже без сопереживания.

***

После того как история сыграна до конца, вместе со зрителями актеры перемещаются в конец ангара и рассаживаются в большой круг (всех вместе около 50 человек). Начинается вторая, главная, часть спектакля — игра в «Шавку».

Правила простые: ведущий достает из пакета бумажки с именами (как раз тех, кто соглашался на интерактив еще до начала представления). Чье имя назвали первым — становится «командиром», второй — его «шавкой». Они должны встать в центре круга, первый отдает приказы, он имеет право делать все, что ему вздумается (вплоть до эмоционального и физического насилия), второй — обязан эти приказы беспрекословно исполнять.

На такую абьюзивную «коммуникацию» отводится ровно три минуты, все остальные наблюдают за происходящим. По стоп-сигналу игра прекращается. До этого момента актеры подначивают «доминанта» не стеснять себя в приказах, «сегодня можно все»: плевать в лицо, сорвать футболку, расцарапать ногтями спину, унизить.

Пара участников, чьи имена вытащили первыми, впрочем, тут же отказываются от игры. Всем «отказникам» предлагается выбор: или остаться в зале до конца, но стоять с табличками «я просто смотрю на насилие», или — в самой мягкой формулировке — «уйти отсюда вовсе».

Указанная пара сперва предпочитает остаться, но затем уходит. «Смотреть на насилие» оказалось не проще. Однако следующие за ними участники тут же включаются в игру: «командир» расписывает синей краской лицо «шавке» и, кажется, рисует ей на лбу член.

За ними следующая пара. Зрители заставляют друг друга ползать на четвереньках, лежать на полу, петь песни. Заматывают «жертв» в скотч. Еще и еще. Игра длится как минимум часа два. За это время проявляется целый спектр паттернов. Кто-то отказывается «участвовать в насилии» или его причинять. Кто-то в роли командира в буквальном смысле сам подставляет щеку, предлагая «шавке» ударить его («лучше уж ты меня»), перекладывая функцию насильника на призванного подчиняться напарника. «От греха подальше». Третьи, надеясь «минимизировать» ущерб, придумывают наказания не оскорбительные, например, «съесть апельсин». Но кое-кто все же включаясь в механизм не понарошку, унижают друг друга по полной.

Наиболее жесткие сцены взялись, впрочем, разыграть, выйдя в круг, сами актеры. В том числе с реальным рукоприкладством. Чтобы показать пример или добавить градус.

Когда кто-то из актеров перегибает палку (таскает девушку по полу, воспроизводя сцены супружеского абьюза), среди зрителей находится некто (лет тридцати пяти, рыжий, черные джинсы, синяя водолазка), кто попытался вмешаться в игру, остановить перформанс, отобрать пакет с именами на клочках бумаги и воззвать к «нравственности» и «морали».

Сочувствующие «жертве» призывают собратьев по зрительному залу отказаться от участия и уйти: «Именно тогда игра сломается, и мы победим насилие». Дело даже почти доходит до драки, но актеров и моралиста успевают разнять, заступника вывести из зала. А игру продолжить. Достаточно быстро бунт оказался подавлен. Переворота не произошло.

К слову, к концу игры в зале оказалось не больше четверти зрителей. На последующее обсуждение спектакля из них остаются практически все. Во время игры за кулисами, куда выводят отказников и уже отработавших свое на сцене зрителей, привычная драматургия разыгрывается заново, но в превращенной форме. Пара «моралистов», отказавшихся от участия, клеймят девушку, только что исполнившую роль агрессора, при этом согласившуюся играть по правилам и заставившую партнера ползать на коленях, приставая к остальным зрителям. Теперь они «доминанты» и командиры. Теперь они ощущают себя вправе и не брезгуют воспользоваться сильной позицией. Каждый с высоты своего непоколебимого, обретенного перед самим собой авторитета.

***

Однозначно охарактеризовать «Груз 300» сложно. Что это: социальный проект/перформанс/спектакль/акционизм? Видимо, все сразу. Однако можно сказать наверняка — это самое мощное высказывание на тему насилия в современной российской культуре.

«Груз» смотреть непросто, участвовать страшно. Но он попадает. И делает это сильно, надолго.

Создали проект художница-акционистка Катрин Ненашева, музыкант и психоактивистка Саша Старость, музыкант Стас Горев, документалист Артем Материнский, психолог Олеся Гудкова, перформерка Полина Андреевна.

Они — непрофессиональные актеры, и у них с самого начала не было четкого представления, как проект будет выглядеть в итоге.

«Мы понимали, что форма обычного спектакля, даже документального, — не наш формат,   — рассказывает Саша Старость. — Изучали много всего: какой нарратив использовать, как вообще рассказывают о насилии и пытках. В итоге поняли, что важнее всего разбить дистанцию между зрителем и актером/перформером/режиссером. Нам было важно сделать действие именно иммерсивным, когда зритель одновременно является и участником спектакля».

Еще один аспект работы со зрителями — инициация насилием. «Наш спектакль — это прививка от насилия, — объясняет Катрин Ненашева. — Нужно понять, каким образом из ситуации можно выйти. Мы гиперболизируем реальность, но с заделом на будущее. Тот, кто умеет работать с агрессивной внешней насильственной ситуацией, сможет найти способ, как себя сохранить. Мы даем человеку возможность найти ключ, выход, понять: а что будешь делать ты?»

Формат с игрой выбран неслучайно: художники решили погрузить взрослых (представление маркируется 18+) осознанных зрителей в ситуацию детской игры, где практики насилия и жестокости применяются нередко.

Еще в процессе подготовки спектакля создатели вспоминали, кто когда впервые столкнулся с насильственными практиками. Оказалось, что в детстве. Тогда они выбрали несколько игр, включающих элемент насилия, доминации, которые научают ребенка, как быть насильником или жертвой в заданных условиях, и испробовали их на себе и своих знакомых.

В какой-то момент Полина Андреевна рассказала о странной игре «Шавка», которую она наблюдала в детском лагере, ее подруги привезли игру из казахского города Актау. Когда стали пробовать, то поняли: это то, что надо.

«Детская игра очень репрезентативна и иллюстративна, — добавляет Саша Старость. — Она показывает, насколько много даже в самом раннем возрасте мы делаем того, что включает взаимодействия, построенные на доминации, иерархии, структуре. А это уже не только про личностное насилие, но и про будущее структурное и институциональное насилие».

«Груз 300» — это своего рода антропология насилия. Как человек поступает, сталкиваясь с ним? Как воспринимает насилие, кодированное изначально как игра с четкими правилами, готов ли остановить его? Как легко включается в него и воспроизводит дальше? Какими методами отказывается, в том числе и демонстративно, от проявлений жестокости и доминирования?

«Игра дает возможность проверить свои границы допустимости насилия, насколько ты можешь себя контролировать и где тот аварийный сигнал, который сообщит, что дальше возможен провал и отсутствие контроля над своими действиями, — комментирует Артем Материнский. — Насилие в любом случае порождает насилие. Необходимо учиться его деконструировать. Мы ждем любой реакции и не можем ее изначально предугадать. Однако важно, чтобы реакция была. Тогда мы понимаем, что механизм созданного нами действия работает».

«Для меня ключевой элемент игры — бунт, восстание, когда люди по одному или группами  начинают свою игру, — добавляет Ненашева. — Они ищут способы остановить или прервать перформативное действие, которое с каждым разом и игроком становится более реалистичным. Это важно для сегодняшней ситуации».

Она приводит несколько примеров с показов: нашелся один харизматичный лидер, который увел за собой большую часть зрителей. Бунта тогда не случилось, зрители посчитали, что сделали все, что смогли.

На втором показе, который описывается в этой статье, тоже была попытка бунта. Но она не увенчалась успехом, потому что не нашлось лидера, который бы смог увести всех за собой.

«Эта ситуация прекрасно демонстрировала слоистость и безысходность процесса, — добавляет Ненашева. — В этом микропротесте были две проблемы: первая — несколько лидеров, которые передергивали на себя одеяло, но так и не смогли отдать власть протеста в чужие руки. Вторая — у каждого были разные понимания, как останавливать игру и зачем. Они так и не смогли договориться».

Причем у зрителя практически полная свобода действий: можно аккумулировать силу протестных настроений, нежелания наблюдать за насилием и остановить игру.

Как отмечают создатели, можно все: ломать, останавливать, бить, уходить, уводить за собой людей. «В рамках искусства сегодня важно давать зрителю как можно больше возможностей. Тем самым мы говорим каждому: „Эй, ты не обязан действовать в поставленных рамках, можно повернуться в другую сторону, посмотреть под другим углом и поменять не только ход спектакля, но и повседневность, в которой мы находимся“. Для перемен есть поле, они нужны, без них дальше никак», — добавляет Ненашева.

Обсуждение после — не менее важная составляющая перформанса-спектакля. Во-первых, это терапевтично, возможность проговорить поведенческие модели, в том числе те, с которыми столкнулись лично, важна. Во-вторых, это осознание такой сложной, многоуровневой проблемы, как насилие. А в-третьих, полезно самим создателям. Учитывая мгновенный отклик и реакцию, они немного меняют каждый последующий показ. Как отмечает Материнский: «Обсуждение является продолжением спектакля и порождает новые истории, интерпретации, так как мы не претендуем на однозначность вывода».

Отзывы зрителей

Алена

«Груз 300» стал для меня важнейшим антропологическим опытом. Я пойду на него еще раз, а потом еще, потому что зрители иммерсионного спектакля попадают в ситуации, в которых им приходится сначала выбирать свое поведение, а потом — осмыслять чужое. Быть насильницей/насильником или не быть? Что считать насилием, а что не считать? Наблюдать за этим и участвовать в этом — страшно, но необходимо. Чтобы лучше понять себя.

Проблема современного дискурса заключается в том, что в него не вписывается рефлексия о насилии. Мы либо игнорируем жестокость, уходя в эскапизм, либо остро осуждаем. Такая бинарность приводит к замороженному состоянию, застою. Мы не пытаемся понять жертв; мы не пытаемся понять насильников; мы не можем прожить свои травмы. Мы не можем признать и принять насильниц и насильников внутри себя.

Я была готова к тому, что «Груз 300» расскажет прежде всего о пыточном опыте, но все оказалось еще более масштабно. Я дружу с создательницами и создателями проекта, но они ничего мне не рассказывали о содержании, держали в секрете, что будет происходить. И теперь я поняла, почему. Я считаю, что со стороны команды спектакля насилия по отношению к зрителям не было, потому что работал психолог, все было выстроено так, чтобы люди начали рефлексировать. А еще потому, что во всех каналах распространения и даже на входе было написано: «В спектакле присутствует насилие, мат и вера в светлое будущее». Но насилие со стороны персонажей, несомненно, было.

Я твердо убеждена, что «Груз 300» — та самая встряска, которая необходима обществу, чтобы проснуться. Мне необходима. Забавно, но именно после спектакля я поняла заезженную и раздражавшую ранее фразу, что хорошее искусство — это провоцирующее искусство. Когда ты приходишь на «правильную» выставку или на «понятный» перформанс, киваешь головой и думаешь: «Да-да, точно, я тоже так считаю», в конечном итоге ты уходишь с чувством солидаризации, но без внутренних преобразований. А когда ты злишься, растерян, весел, воодушевлен, подавлен — и желательно, чтобы все было вместе, как на «Грузе», — тогда и начинаются изменения.

Анна

Я не прочувствовала ни на йоту насилия, о котором говорили покинувшие круг. Для меня озвученные правила («шавка» может отказаться и проиграть) представляли абсолютную свободу выбора. Остался только вопрос: все ли игравшие «шавку» хотели опыта или кто-то затруднялся отказаться? У меня лично этот проект не меняет отношения к насилию из-за [моего] длительного нахождения в теме. Но, кажется, он может здорово просвещать людей о насилии, которое каждодневно не учитывается, входит в нишу нормы.

Анастасия

Эмоционально это был очень сложный опыт далеко за пределами зоны комфорта. Да, он срежиссирован авторами, но было ли это насилием, я не знаю. Лично у меня не осталось ощущения себя как жертвы жестокости, я доверяю авторам и считаю, что происходившее — оправданное в рамках этого произведения, хотя и тяжелое переживание.

Очень много пережито в тот вечер и еще несколько следующих дней. Для меня это стало в каком-то роде очищением — взглянуть своим страхам в глаза, побыть с ними в одном пространстве и устоять. А также увидеть что-то уродливое в себе самой; понять, из чего произрастает насилие, как работают его механизмы. Позже именно это помогло соотнести увиденное с личным жизненным опытом и увидеть за маской заботы или воспитания не что иное, как все то же насилие.

Многие моменты [связанные для меня с насилием] стали яснее. В жизни гораздо больше места, чтобы спрятаться и не видеть жестокости, в зале такого нет: все, что происходит, — прямо перед твоими глазами, в очень близком пространстве. Даже когда уходишь в другую комнату, слышны крики и шум, и ты понимаешь, что все продолжается. Получается, что при неимении возможности совершенно отстраниться от происходящего остаются только два варианта: либо постараться прекратить это, либо стать его частью. И это совершенно иной опыт личной ответственности.