Мы смотрим «Комплекс Электры» — это документальный спектакль о сексуализированном насилии над детьми и подростками. Называть насилие «сексуализированным» специалисты решили, потому что вряд ли в нем может быть что-то сексуальное. Спектакль называют документальным, потому что он основан на реальных личных историях — как некоторых актеров, которые выходят на сцену, так и других людей. Режиссерке Леде Гариной создать такой спектакль в 2019 году предложила Юлия Кулешова, авторка проекта «Тебе поверят» — это платформа, в рамках которой профессиональные психологи и волонтеры пытаются сократить уровень сексуализированного насилия над детьми и подростками. Впрочем, Леда задумала такую работу давно, потому что многие ее знакомые сталкивались с подобным насилием и она знала о статистике.
На сцене персонажи по очереди рассказывают о своих семьях. Маньяков среди дядь и отчимов нет, все как на подбор — спортсмены, инженеры, учителя и другие уважаемые люди. Девушка, которая раздавала печеньки, разворачивает плакат с надписью «Лучший папа на свете». Потом всё, конечно, переворачивается — персонажи начинают рассказывать о том, как их насиловали в детстве.
После спектакля я пытаюсь выяснить у режиссера и актеров: не может ли такое представление травмировать человека, который исполняет роль и говорит в том числе о своем опыте, еще сильнее?
«Большая часть репетиционного процесса заключается в том, чтобы мы могли друг друга слышать, чтобы люди говорили о том, о чем им говорить очень важно. Да, конечно, есть риск ретравматизации, но если человеку тяжело, то он чаще всего отказывается от участия в спектакле. К сожалению, чаще отказываются люди, которые никогда не сталкивались с насилием и не представляют себе его объемы. Потому что они не думали, что для огромного количества людей реальность выглядит так, как для участников и участниц спектакля», — объясняет режиссерка Леда Гарина.
Улыбчивая девушка с печеньками и плакатом «Лучший папа на свете» — это клинический психолог Марина Владимирова. «Когда человек погружается в опыт проговаривания и озвучивания травмы, и, что очень важно, человека слышат в этот момент, он услышан в том числе и зрителями, которые приходят на спектакль и дают обратную связь, он все равно так или иначе проходит интеграцию этой травмы. Потому что если с травмой совсем не контактировать, она никуда не девается, уходит в бессознательное и живет внутри психики. Я обычно визуализирую это как некую кладовку, в которую запихали то, что вам не нужно. Полезно вновь переживать опыт, который забывается и вытесняется. Конечно, риск ретравматизации есть, и если человек чувствует себя плохо — он просто уходит, все относятся к этому с пониманием», — говорит Марина.
На сцене разворачивается дантовский ад: женщина, рассказывая о пережитом в детстве насилии, постепенно погружается в бассейн с глиной. Вдруг из бассейна выскакивают три серых мумии: глина — это пережитая травма, которая липнет к жертве. «Это то, что случается с тобой каждый день», — говорит актриса.
Я спрашиваю у Марины с печеньками, не хотелось ли ей когда-нибудь сбежать со сцены, как мне из зрительного зала? «Когда мы готовили премьеру в этом сезоне и полностью меняли состав, был мандраж, потому что у нас очень много реквизита, выходов, ответственность давит. Один ошибется — и этот косяк может пойти по всем остальным. Сбежать точно не хотелось, мы команда, но рассказывать эти истории всегда тяжело: свои они или чужие, неважно. Я наблюдала за собой в этот раз. Я слышала все эти истории уже неоднократно и в разных форматах, но при этом я поняла, что я как будто бы начала слышать их смысл, со временем как будто какой-то фильтр исчез», — отвечает Марина.
Вдруг выясняется, что печеньки нам раздали не просто так. «Мама четырехлетней девочки называла ее вульву “печеньками”. Папа девочку насиловал. Девочка сказала воспитательнице: папа ест мои печеньки. Воспитательница сказала: хорошие девочки должны печеньками делиться. Насилие продолжалось еще несколько лет». Внутри пятой части розданных печенек есть бумажка — по данным ВОЗ, каждая пятая девочка переживает сексуальное насилие в подростковом возрасте.
С обсессивным мытьем полов не лучше: актриса рассказывает, как в детстве ее насиловал двоюродный брат. Однажды он предложил заменить насилие на мытье полов. Пришел отец мальчика и рассердился, потому что гостья не должна была мыть пол в их доме. Под крики «мне не сложно помыть пол» женщину уносят со сцены. Все это разбавлено бодрыми танцами и песнями.
Спектакль закончен, мы в спешке вычерпываем из бассейна глину и отмываем реквизит. Вернее, отмывают и вычерпывают актеры, а я примазался с диктофоном и спрашиваю, как режиссер выбирала эти навязчивые детские песни, которые звучат в спектакле и угнетают не хуже насилия. «Только Дон и Магдалина, только Дон и Магдалина, только Дон и Магдалина ходят по морю туда. Ходят по морю туда». Выясняется, что и в этом есть смысл.
«Песня “На далекой Амазонке” о недостижимом будущем, в котором нет насилия. Мы хотели бы туда попасть, но мы не можем. Это с одной стороны, а с другой — это такая потрясающая веселость, в которой предпочитают жить люди, пребывающие в стране розовых очков. Такая реминисценция к обществу потребления, которое предпочитает только радоваться. “Я леплю из пластилина, пластилин нежней, чем глина” — понятно, у нас много про лепку в спектакле. Песня про летающих лошадей для меня песня про людей, которые пережили насилие, но при этом продолжают жить. Хотя их жизнь кажется невыносимой по сравнению с бытием людей, которые с насилием не сталкивались», — рассказывает Леда Гарина.
На сцене продолжают бить зрителя статистикой. До 90 % сексуального насилия происходит внутри семьи и окружения ребенка, и лишь 10 % совершают незнакомые ребенку люди. 30 % совершающих сексуальное насилие — родственники ребенка. 60 % — друзья семьи, няни или соседи. Потом с помощью проектора показывают скрины из даркнета, на которых посетители специального форума называют маленьких девочек «белками» и обсуждают способы совращения. Наравне с такими скринами актеры зачитывают цитаты из Набокова и Фрейда.
Во время дискуссии после спектакля актеры обсуждают со зрителями в том числе и «Лолиту». Большинство согласны с тем, что текст глубже, чем кажется, что Набоков чувствовал к Гумберту отвращение, но многие читатели романтизируют насилие взрослого мужчины над ребенком. Фрейда режиссер клеймит и называет «предателем своих пациенток» — не зря спектакль называется «Комплекс Электры».
Сцена для меня рвется на куски. Актер говорит: «Я испортил всем жизнь». Актриса рассказывает, как отбивалась от мужчины столовыми приборами, а ее товарищи тем временем стоят на табуретах вокруг и с грохотом роняют на сцену ножи. Изо рта матери, защищающей отчима-насильника, льется глина. В экзальтации бьют посуду: в стену летят блюдца, чайники и чашки — еще чуть-чуть, и осколки долетят до первого ряда.
Черпая глину после спектакля, я говорю режиссеру: «Зрителям вы сегодня сказали, что пытаетесь избегать надрыва, а мне показалось, что наоборот, — вы пытаетесь меня, зрителя, в него загнать. Чтобы меня затошнило, чтобы мне стало плохо, и именно в этом одна из целей спектакля».
Леда отвечает: «У нас могут быть разные представления о том, что такое надрыв. Для меня надрыв — это когда непрофессиональный актер начинает что-то играть, что-то изображать, когда делается масло масляное. Когда мы говорим о страшном и делаем это очень страшно, грустно или трагично — вот это надрыв. Это то, с чем я стараюсь бороться и говорю моим исполнителям и исполнительницам, что они должны быть абсолютным нулем на сцене, потому что как только они начинают раскрашивать, это всегда плохо и неправдоподобно».
Конечно, я спрашиваю про связь спектакля с трагедией в Казани. Пристаю с этим вопросом к клиническому психологу Марине — она за кулисами отмывает от глины ножи. Странно видеть, как люди, только что сыгравшие совершенно жуткий спектакль, обмениваются шутками и ругают RT за существование Антона Красовского.
— Я знаю о том, что случилось, только на уровне заголовков, — говорит Марина. — Для меня это очень травматично, я погружусь в это спустя какое-то время. Я знаю, что сегодня день траура, и я задумывалась, нормально ли, что мы тут выступаем — театр, так или иначе, развлекательное место. Потом я все-таки решила, что очень сильно резонирует то, что мы описываем, с тем, что произошло в Казани. Потому что культура насилия проявляется не только в домашних историях, но и в учебных учреждениях. Нормальный человек этого не сделает, следовательно, было какое-то психическое расстройство, которое было упущено окружением. Человек не получал помощи. Ни один убийца не является здоровым, это противоречит природе человека. Мы начинаем с того, что не знаем, что является насилием, когда маленького ребенка раздевают и трогают, и заканчиваем тем, что с детьми вообще не разговаривают ни о чем».
Я спрашиваю у Леды, слышала ли она о том, что в школах, оказывается, нужно ввести государственную идеологию, чтобы таких трагедий не происходило.
— У нас школа занимается только государственной идеологией, что не имеет уже никакого смысла, — резко отвечает она.
На вопрос о том, как резонирует трагедия с сегодняшним спектаклем, режиссерка предлагает не путать теплое с мягким, но вспоминает про гендерную социализацию.
«Школьная стрельба — достаточно частая вещь, но я не знаю ни одного кейса, где стреляла бы женщина или девочка-школьница. Можно сказать, что это часть того, как воспитывают мальчиков. Их воспитывают в культуре насилия, отрицания своих чувств. Как сказал мне один уважаемый психолог, который занимается помощью мужчинам, склонным к агрессии, мы не можем сказать, что является причиной насилия, потому что если мы публично заявим, что воспитываем добрых и эмпатичных мальчиков, нас обвинят в пропаганде гомосексуализма. Мы понимаем, что государственная доктрина — это воспитание агрессивных и неэмпатичных людей, которыми легко управлять», — рассказывает Леда.
«Замороженный отстраненный ужас перед миром, где то, что случилось со мной, будет случаться не-хочу-думать-со-сколькими девочками и мальчиками», — говорят на сцене. Актеры передают привет родственникам и «друзьям семьи», называя имена, фамилии, отчества. Тем временем известный журналист известного телеканала клеймит поколение геймеров, относящихся к жизни, как к компьютерной игре. Известный чиновник предлагает запретить анонимность в интернете. В Мурманске составляют списки опасных учеников.
Сцена в осколках, ножах и глине, мы тоже в глине, продолжаем черпать глину из бассейна. Вокруг все невозможно липкое. Меня тошнит, и я ухожу, оставляя актеров отмывать площадку.
Фото: Анжела Мнацаканян
