Эпидемия ВИЧ в России вышла за пределы уязвимых групп (потребителей инъекционных наркотиков, секс-работников, гомосексуальных мужчин, малообеспеченных) и прирастает по 10 % в год.
Как объясняет журналист и директор фонда СПИД.Центр Антон Красовский, одни страны (в основном уже знакомые с эпидемией — как, например, США) лечат ВИЧ более успешно, другие менее. Менее успешным традиционно помогает ООН, которая планирует в ближайшие годы взять ситуацию под контроль в странах Африки и частично Юго-Восточной Азии. Россия также нуждается в помощи, но предпочитает бороться с эпидемией сама. В итоге бесплатное лечение здесь получают далеко не все, а стоимость платного варьируется от 4–5 до почти 30 тысяч рублей (от 60 до 450 долларов) в месяц.
При этом одна из причин эпидемии — неосведомлённость. Понимая, что многие вообще ничего не знают про ВИЧ и его лечение, Антон Красовский создал сначала сайт «СПИД.Центр», рассказывающий о вирусе, о том, как защититься от него или жить с ним, а затем и одноимённый фонд — для финансирования информационных кампаний, работающих на профилактику ВИЧ.
В беседе с Bird In Flight Красовский рассказал, почему последние 10–15 лет никто не вспоминал о СПИДе, а теперь вдруг заговорили об эпидемии, как мутирует вирус, за счёт чего США преуспевают в его лечении и что общего у сегодняшней Москвы с Нью-Йорком 1996 года.
О проекте «СПИД.Центр»
Пару лет назад мои товарищи из Подмосковного центра борьбы со СПИДом попросили меня помочь сделать областную профилактическую кампанию. Надо было придумать что-то масштабное, заметное и в то же время не за адские деньги, которых в регионе просто не было. И мы её сделали. Я лично все это делал вообще бесплатно, и люди, снявшиеся в кампании, призывающей провериться на ВИЧ, тоже снимались, конечно же, совершенно за так. А там снялись разные люди, её показывали потом даже на Первом канале: там были и Малахов, и Алиса Хазанова, и Артур Смольянинов, и Толя Белый, и ребята из Мастерской Брусникина, и Оксана Пушкина — много разных людей. Оксана потом так в это дело втянулась, что стала в итоге главным зачинщиком строительства нового подмосковного центра СПИДа, который, впрочем, так и не был построен.
Потом мы подумали, что нужно сделать центру клёвый сайт. Чтобы был не как у всех: номер регистратуры, приказы о премии регистраторше и о выговоре уборщице. А вот чтоб каждый день что-то новое. Чтоб люди хотели делать перепосты и ретвиты. Чтоб все вспомнили, что ВИЧ есть, знали, как с ним живут и как сделать так, чтобы жить без него. Мне тогда казалось, что такой сайт будет полезен не только широкой публике, но и конкретному этому центру, который всегда в Подмосковье был в загоне, сидел в полуподвальном разваленном помещении в 400 метров и вообще вызывал у местного начальства либо улыбку, либо гримасу недовольства. В реальности сайт центру не помог; может, даже в каких-то местах и помешал. В России не любят не утверждённую начальством инициативу, публичность не любят. Им всегда кажется, что если вдруг начали говорить, что 40 тысяч людей набиваются в коридор, как скот, — это значит кто-то заказал. Значит, готовятся либо посадки, либо революция. Им почти невозможно объяснить, что ничего не готовится, просто вот я пришёл в этот коридор и обалдел. Я протискивался в этой толпе боком стараясь не наступить никому на ногу, пытаясь улыбаться этим женщинам, детям, мужчинам. Улыбаться, но при этом не смотреть им в глаза. Как и они не смотрят в глаза — от стыда. Вот я увидел это все и просто не смог молчать. Я не готовил мировой заговор, не пытался накляузничать на губернатора. Мне просто стало стыдно, что вот я парень из подмосковного Подольска и это мой дом, но я ничего не делаю для этих людей. И я попытался сделать.
Я протискивался в этой толпе боком стараясь не наступить никому на ногу, пытаясь улыбаться этим женщинам, детям, мужчинам. Улыбаться, но при этом не смотреть им в глаза. Как и они не смотрят в глаза — от стыда.
В итоге сайт есть, а толпа как стояла, так и стоит. Более того, весной у людей кончились таблетки. Все и практически сразу. Такого не было нигде, ни в одном регионе. И я, в общем, не сомневаюсь, что произошло это тоже из вредности: мол, вы тут пишете про нас? Кляузничаете [что мы работаем плохо]? Да вот вам. В итоге 13 тысяч женщин, мужчин и детей остались на несколько месяцев без лекарств.
Так что я совершенно не уверен, что делаю все правильно. Наоборот, гораздо чаще мне кажется, что я ошибаюсь и все надо было делать не так.
Но надо было. Нельзя было не делать.
Число просмотров у нас с точки зрения информационного сайта в России небольшое: где-то 100 тысяч в месяц. Свою сотню тысяч мы имеем только на моем фейсбуке, который для нас сейчас — единственный локомотив. Страница Антона Красовского для сайта «СПИД.Центр» сейчас «Яндекс» и Google в одном флаконе. Никаких других ресурсов у нас нет.
А также у нас нет и не было никаких денег. Мы тратим свои собственные заработки на то, чтоб этот сайт создавался и жил. В итоге мы поняли, что так жить дальше не можем, и организовали фонд. Который так и называется — «СПИД.Центр».
Мы не раздаём презервативы, таблетки, шприцы, не ездим в гей-клубы и в наркопритоны. Я с огромным уважением и завистью отношусь к людям, которые занимаются аутрич-работой, но это не очень моя тема. И в школу мы не пойдём: образование и сексуальное просвещение — тоже другая тема. Я не пойду к детишкам 12 лет, чтоб рассказывать им про пестик и тычинку или как там это делается. Но если мне удастся найти какое-то количество денег для людей, которые понимают, как общаться с детишками, и смогут убедить в этом, например, министерство образования, я буду в восторге. Если фонд «СПИД.Центр» к этому будет иметь отношение как фандрайзер, как хедхантер, я буду засыпать счастливым человеком.
Мне кажется, что задача нашего фонда и вообще нашего проекта как раз в том, чтобы аккумулировать вокруг себя множество людей, которые могут делать разные вещи. Сам я немного умею писать, выступать, объединять этих разных людей, а ещё у меня получается общаться со всякими начальниками. Я им, например, рассказываю, что ВИЧ — это проблема всей страны, или что нужно убрать 122-ю статью [УК, «Заражение ВИЧ-инфекцией», предусматривающую в том числе возможность лишения свободы за «заведомое поставление другого лица в опасность заражения ВИЧ-инфекцией» и «заражение другого лица ВИЧ-инфекцией лицом, знавшим о наличии у него этой болезни»], потому что ВИЧ — это болезнь, а не преступление.
О том, почему в России друг обратили внимание на проблему
Про СПИД начали забывать во всем мире. Лет 10–15 был такой информационный вакуум — про это почти не говорили. Везде. В России же вообще никогда ни про что не говорят, кажется, что тут вообще эта проблема появилась только сейчас. В последний раз про неё вот так говорили, там, не знаю, в 1987 году (первая вспышка ВИЧ-инфекции в СССР, начавшаяся в Калмыкии и вызвавшая бурную общественную реакцию, произошла в 1988 году. — Прим. ред.). А в мире про это не говорили лет 10, потому что появилось эффективное лекарство и люди начали забывать, как это было. А главное — поколение, которое не видело, что от СПИДа умирают, вступило в половозрелый возраст и начало повсеместно широко инфицироваться. Причём ровно по сценарию Москвы и Московской области, где заражаются так: чем депрессивнее и беднее район, тем больше в нем живёт людей с ВИЧ. Вот есть Орехово-Зуево у нас в Подмосковье, а там прямо генерализованная эпидемия. Потому что довольно далеко от Москвы живут люди без работы и без надежды.
И вот все начали про это говорить. В богатом мире белых людей, мире с хорошими таблетками, тоже нужны какие-то люди [как принц Гарри, недавно публично тестировавшийся на ВИЧ], которые просто будут напоминать о том, что это существует: работать с фармкомпаниями, работать с медиа, потому что это очень важно. Так устроена эта индустрия: нужны застрельщики. Вот что мы сейчас видели в Дурбане, где проходила крупнейшая мировая конференция по СПИДу: активисты протестовали против высоких цен на лекарства, при этом многие из активистов существуют на деньги фарминдустрии. И это не лицемерие, это такие правила игры: активисты выступили, а потом менеджмент компании Gilead, которая сама участвует во всем этом, сообщит своим акционерам, что есть социальное движение и надо снижать цены на таблетки.
В России всего этого нет, и никаких правил игры тут пока нет. Русские пытаются как-то отбрыкиваться: сначала мы были богатыми, теперь мы не очень богатые; сначала мы не признавали эпидемию, потом мы её, в общем, начали признавать; сначала про это никто не говорил, потом как-никак начали про это говорить, теперь об этом говорят все. Был даже Совет безопасности под руководством президента, по итогам заседания даже была выпущена какая-то бумага. Я её не видел, у меня нет допуска, но знаю, что она есть и разослана каким-то начальникам и даже в регионы. Потому что большинство регионов России типа Московской области вообще не считали, что ВИЧ — это проблема, считали, что их на*бывают. К ним ходили врачи, говорили цифры, кричали, писали статьи, я все время про это говорю, а они считали, что пытаются деньги сп*здить, что-то централизовать. А в реальности цифры, которые мы им озвучивали, — это только официальные цветочки. Реальные ягодки, говорят информированные товарищи, были как раз озвучены на этом совещании у Путина, на котором многие получили по голове. Потому что Путину, наверное, неприятно, когда ему говорят, что Россия — это центр эпидемии, и никто ему вообще про это ничего никогда не говорил.
Большинство регионов России типа Московской области вообще не считали, что ВИЧ — это проблема, считали, что их на*бывают
Почему говорят именно про ВИЧ? ВИЧ — это смертельный вирус. От гепатита никогда не умирали в таком количестве и так бодро. Гепатит — очень неприятно, страшно-страшно, но в 30 % случаев, если мы говорим о С, он проходит сам. Если мы говорим о В, он, по-моему, в 70 % случаев проходит сам. Да и прививка от В есть уже лет 20. Лекарство от С есть уже два года — 100%-ное излечение в этом году от всех уже генотипов. От ВИЧ такого нет. От туберкулёза никто на памяти этого поколения не умирал в метро. Туберкулёз — болезнь, излечимая уже 80 лет. Она есть, потому что есть социальное расслоение, бедность, наркомания, трали-вали. Но лекарство от туберкулёза — есть. Как появился пенициллин, туберкулёз стал реально и повсеместно излечимым.
И потом, ни от одной болезни в мире десятками тысяч не умирали жители города Нью-Йорк. Так, чтобы ты ехал в метро, а у тебя на промежутке между Коламбусом и 14-й полвагона подохло. Вот в 80-е годы в Нью-Йорке ровно так и было (как сообщал Томас Р. Фриден из Нью-Йоркского департамента здравоохранения, с начала эпидемии к 2003 году число смертей вследствие ВИЧ в Нью-Йорке достигло 84,8 тысячи человек. — Прим. ред.). И, конечно, это такая общая победа людей, которые боролись тогда в Соединённых Штатах за то, чтобы государство вкладывало огромные деньги в поиск лекарств, и врачей, которые помогали этим людям, и общества, которое начало вообще по-другому смотреть, между прочим, на геев.
Глобальная мировая проблема сейчас — это ВИЧ и малярия. Люди от малярии сотнями тысяч умирают каждый год. В прошлом году 200 миллионов человек ей заболело. И та же самая история происходит с ВИЧ, там цифры поменьше, но и случаев излечения зато — один на весь мир. Вся Африка сейчас — это ВИЧ. Там есть маленькие страны, в которых четверть людей живут с ВИЧ. Или в ЮАР — 15 или 17 % живут с ВИЧ. Все от Демократической Республики Конго и по восточному побережью вниз — это все ВИЧ, 400 миллионов человек, которые находятся в эпицентре болезни. То есть из 37 миллионов человек, которые живут с ВИЧ в мире, 25, наверное, живут в Африке. Это целый континент, который может умереть. Нам здесь со своими проблемами на Африку насрать, но вы задумайтесь: это целый континент с людьми, на которых всем насрать.
Поэтому, конечно, про ВИЧ говорят. И я буду говорить, потому что мне, как бы пошло это ни звучало, на эти миллионы чернокожих голодных людей совершенно не насрать.
Об эпидемии
Программа [90-90-90: 90 % живущих с ВИЧ будут знать о своём ВИЧ-статусе, 90 % всех людей, у которых диагностирована ВИЧ-инфекция, будут стабильно получать антиретровирусную терапию, а у 90 % людей, получающих антиретровирусную терапию, будет наблюдаться вирусная супрессия] рассчитана до 2020 года. Надо понимать, что 90-90-90 — это в реальности, по-моему, 90-83-71. Потому из 90 выявленных сколько-то встанут на учёт, сколько-то таблетки будет принимать.
Но это программа UNAIDS, это ООН. В тех странах, где UNAIDS пытается контролировать обстановку, то есть в Африке и частично в Юго-Восточной Азии, я думаю, если не к 2020-му, то к 2025 году они подойдут к этому 90-90-90. В России UNAIDS не имеет никакого влияния. Нет даже представительства UNAIDS в России, только представительство в Восточной Европе и Азии. Оно находится в Москве, естественно, в ООН, но это не представительство в России. Россия сама определяет стратегию, методы, сама решает — есть у неё эпидемии, нет у неё эпидемии, что с этой эпидемией делать. Россия не придёт к 2020 году ни к цифрам 90-90-90, ни к цифрам 60-60-60.
Украина тоже не придёт. Потому что Украина ровно такая же, как Россия, один в один. Несмотря на то что в Украине есть более сплочённое общественное движение, есть Дмитрий Шерембей — довольно заметная фигура, в отличие от русских активистов, которые все разобщены и непонятно, как живут и что делают. Но всё равно глобально мы даже по цифрам абсолютно одинаковые. Белые объявленные цифры их и нашим Минздравом: у них — 240, по-моему, тысяч [ВИЧ-положительных людей], а у нас — 875 тысяч. Это в процентах от населения одинаковые цифры.
Россия сама определяет стратегию, методы, сама решает — есть у неё эпидемии, нет у неё эпидемии, что с этой эпидемией делать.
[Реальные цифры от официальных отличаются] в полтора раза. Вот у UNAIDS есть алгоритм. Это математическая модель, буквально программа компьютерная, которая исходит из большого количества показателей: возраст, пол, наркозависимость, другие уязвимые группы… По данным UNAIDS, которому я верю, потому что UNAIDS остановил эпидемию (а Минздрав Российской Федерации, как и Минздрав Украины, эту эпидемию только подогрел), в 2014 году в России проживало от миллиона пятидесяти до миллиона ста пятидесяти [ВИЧ-положительных] человек. Это значит, что в 2016 году живёт где-то полтора миллиона. Говорят, что цифры, озвученные на Совете безопасности, очень близки к цифрам UNAIDS.
Темпы роста эпидемии — 10 % в год. Грубо говоря, если в прошлом году было 80 тысяч новых случаев, то в этом будет уже 90, в следующем году будет 105 и так далее. А когда так растёт эпидемия, потом начинается экспоненциальный рост, когда у тебя в прошлом году было, например, 150 тысяч новых случаев, а в следующем будет уже 250. И так будет, будут [такие] регионы, они уже на карте видны и в России, и в Украине. Украине, правда, «повезло», потому что из этих регионов теперь один в составе России, а второй находится под протекторатом России, но это не отменяет ответственности Украины за то, что они довели Донбасс и Крым до абсолютной депрессии и связанной с ней эпидемии.
И метадоновая терапия там не работала, потому что метадон был, но не было заместительной терапии — там же в этом смысл. Ошибка думать, что если давать наркозависимым людям метадон, то они во-первых, перестанут колоться, а во-вторых, перестанут инфицироваться ВИЧ. Метадон — это капельки для того, чтобы человек проснулся. Но когда человек просыпается, он должен что-то перед собой видеть. Должны быть люди, которые этот метадон будут давать регулярно, должны быть рабочие места, которые могут получить люди, которые употребляют метадон. Нужна огромная программа, миллиарды денег для возврата этих людей в нормальную жизнь. Ничего из этого в Украине никогда не было. Был просто метадон. Если в России, как предполагает академик Покровский, есть героиновая мафия, то в Украине была и есть метадоновая. Ты просто заменяешь чуваку один наркотик на другой, он сталкивается с реальными проблемами, и становится все хуже. Поэтому мы видим такие цифры. И когда видим цифры по Крыму, они же ведь прямо как в русских самых депрессивных регионах, где никакого метадона не было никогда.
О лечении
У нас есть государственная программа [по обеспечению населения бесплатными лекарствами от ВИЧ], которую оплачивает бюджет — федеральный и региональный. В сильных регионах региональный бюджет — серьёзная часть. Есть протоколы, которые, как и все законы в этой стране, необязательны для исполнения. В протоколах так называемой вирусологической ассоциации уже года три как написано — [назначать антиретровирусные препараты при падении отвечающих за иммунитет Т-лимфоцитов до] 500 клеток. Они, как американское FDA (Управление по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов. — Прим. ред.) утверждал новый протокол, тут же просто переводили все это на русский язык и делали буклетик. Вообще, давать [лекарства] должны после 350 клеток. А в реальности дают как хотят. Могут и не давать. Могут сказать: «Давайте ещё посмотрим». Так люди и по 50 клеток живут, им ни х*я не дают. И не то что в Туве какой-нибудь, а в больших центральных регионах.
Человек не таракан, он существо живучее. Люди Хиросиму пережили — и ВИЧ переживут. Кто-то родился с иммунитетом: у него 1 600 клеток от рождения, у него может 30 лет развиваться болезнь. А у кого-то от рождения, например, 500 клеток и какой-нибудь ещё штамм вируса другой, и у него быстро развивается СПИД. У кого-то СПИД, саркома Капоши, с узлами в лёгких — и 200 клеток. А я видел случаи, когда люди с 14 клетками ходили и выживали и всех нас переживут. Я знаю такую одну: с 1987 года на учёте, её на таблетки посадили пару лет назад. Она все эти годы жила и нормально себя чувствовала. Прекрасно выглядела, спортом занималась, работы меняла. Выходила замуж в 1990 году — была уверена, что она умрёт у него на руках. Они начали трахаться без презервативов лет через пять после того как поженились. А в итоге он помер от рака, а она ещё и таблетки не начинала принимать.
А есть люди, которые приходят к тебе в состоянии «уже труп». Вы наверняка читали текст Вани Голунова (корреспондент «РБК» Иван Голунов в июне опубликовал в Facebook историю о том, как от СПИДа умер его друг. — Прим. ред.). Это наш был пациент, который был в очень х*евой форме, [потому что] сам себя запустил. Он уже ослеп от цитомегаловирусной инфекции и лежал в офтальмологии, потому что его некуда было положить: в Подмосковье не было и нет ни одной больницы, куда действительно можно положить человека с тяжёлой формой СПИДа. В Москве есть 2-я инфекционка на Соколиной Горе, где он в итоге лежал. Но все равно он там помер, потому что организм был доведён до такого состояния, что его нельзя было спасти. Его тянули-тянули, тянули-тянули, но, в общем, изначально было понятно, что он помрёт.
Сейчас вирус мутировал, и СПИД развивается гораздо быстрее, чем раньше. То есть если раньше в среднем он вызывался лет за 8-10, то сейчас при тех типах, которые есть в России, — 5 лет, 3 года — легко. Он более злой, более быстрый, выросший на лекарствах. Поэтому, конечно, как только обнаружили, сразу надо лечиться. Не дают таблеток — надо идти покупать. Надо читать сайт «СПИД.Центр», надо понимать, какие таблетки надо пить, надо понимать, что это надолго, — наверное, навсегда.
Людям надо давать хорошие лекарства сразу. Последние протоколы очень простые: как только у тебя выявляют ВИЧ-инфекцию, ты сразу должен получать качественное, хорошее, гармоничное лечение. Это такой четырёх- или трёхкомпонентный однопилюльный (раз в день) препарат. Желательно на основе ингибитора интегразы, да ещё и с новой малотоксичной формой тенофовира. В России этих таблеток нет, не одобрены. В Украине тоже нет. И в Израиле. Они практически автоматически одобряются в Евросоюзе, потому что три мировые гиганта, которые работают над ВИЧ — Gilead (Johnson & Johnson), ViiV (GSK) и Abbott, — глобальные евроатлантические корпорации, и это автоматически происходит: сначала FDA, потом (через месяц) Евросоюз. Ни в России, ни в Украине этого нет.
Сейчас вирус мутировал, и СПИД развивается гораздо быстрее, чем раньше. То есть если раньше в среднем он вызывался лет за 8-10, то сейчас при тех типах, которые есть в России, — 5 лет, 3 года — легко. Он более злой, более быстрый, выросший на лекарствах.
Большинство из тех людей, которые в Америке дожили до зидовудина, живы. Зидовудин в обширной практике потребления стал применяться в 1988 году, а с 1996 года появилась схема, и тот, кто дожил до 1996 года, уже практически не умирал. У него, конечно, куча каких-то побочек. Вы можете видеть разных артистов, которые свой статус не раскрывают, но они, например, непропорционально худые. Лицо в трещинах и худоба, есть такие звезды рок-н-ролла. Горбы какие-то раньше вырастали от чего-то.
Мировая индустрия настолько разогналась, что каждый год придумывается менее и менее токсичное лекарство. Gilead выпустила на рынок новый тенофовир, он вообще как бы незаметен. А от [мейджора на рынке СПИДовых лекарств — «Трувады»] тенофовира/эмтрицитабина действительно была какая-то побочка, но она развивается годами, даже десятилетиями. Кости становятся более хрупкими. Прямо сейчас мир на пороге двухкомпонентной схемы. Только один компонент принадлежит Gilead, а второй компонент — ViiV, и они не могут договориться, кто кому должен продать патент. Но договорятся.
Русскому и украинцу это обсуждать смешно, потому что ни в России, ни в Украине нет нормальных лекарств, они жрут вот тот самый зидовудин, который в Америке не жрут уже 15 лет. Не только потому, что они богаче и лучше работает фарма, а потому, что у них вирус дольше живёт, чем в России, и поэтому там резистентность [вируса, его устойчивость к антиретровирусным препаратам] выше. И народ [здесь] бедный.
Хорошая схема «Трувада»+«Тивикай» в России стоит 27–28 тысяч рублей в месяц. И человек, работающий в большой компании в Москве и получающий 200 тысяч рублей в месяц, который снимает квартиру за 70 тысяч рублей, легко может себе это позволить, если ему это не дают [бесплатно]. А можно и дешёвую схему собрать, работать они будут одинаково. Можно сейчас позвонить в «Самсон Фарму» и узнать. (Звонит.) Видите, «Трувада»+«Тивикай» [будет стоить] 17+14 тысяч в месяц. А дешёвая схема — это они повысили цены сейчас, потому что дикий спрос — 4–5 тысяч.
Эффект в любом случае будет один и тот же. Вирусная нагрузка будет уничтожена, а иммунный статус будет расти в зависимости от того, как иммунитет сам работает. Эффект может быть действительно [другой] в первой схеме, в которой другой принцип работы: другой ингибитор, другого, условно говоря, фермента. Но это подъёмные деньги для москвичей. Для жителей Екатеринбурга — неподъёмные. Но там другие прелести: денег выделяется много, потому что эпидемия огромная, а [таблетки принимают] мало, потому что все наркопотребители и их не заставишь ещё эти таблетки есть.
Вот я сам говорю: «Перебои, перебои в Московской области, ужас». Да, перебои. Таких нет нигде. Но и такой приверженности, как в Московской области, тоже нет нигде. Потому что здесь не наркозависимые, а обычные люди в очереди стоят за этими таблетками и хотят жить, не хотят умирать под забором. Это не город шахт, а это город Химки и город Люберцы. В Москве и Московской области такой Нью-Йорк 1996 года, когда и геи, и уже не геи, и женщины — все стоят в очереди, и все хотят лечиться. Если в каком-то Екатеринбурге за пациентом гоняться надо, то тут пациенты будут гоняться за тобой. И слава богу. Для этого мы и создали свой фонд.
О рисках
[Что касается риска быть признанным иностранным агентом, как это недавно произошло, например, с Фондом имени Андрея Рылькова, занимающимся в том числе проблемой ВИЧ], я никогда серьёзно про это не думал, потому что я не иностранный агент. Я не собираюсь жить на иностранные гранты. Более того, если мы будем вести какую-то совместную деятельность с иностранными общественными организациями, работающими в области борьбы с ВИЧ, — это будут просветительские какие-то проекты, не связанные с получением грантов. Мне не нужно 800 тысяч рублей от фонда Элтона Джона, я сам могу по друзьям сейчас собрать и послать в фонд Элтону Джону 800 тысяч рублей. И за свои деньги поехать в Лондон на тусовочку и в обнимку с ним сфотографироваться, как мы это уже и делали.
Появилась система российских грантов. Я [доходы фонда] с удовольствием раскрою, [когда] они появятся, но я точно знаю, что это будут проекты, которые будут вестись на территории России и за деньги, которые будут давать на территории России. И этот проект не связан с политической деятельностью, меня она не интересует на данном этапе.
Если тебя захотят у*бать в России, тебя у*бут безо всякого статуса иностранного агента. Если не захотят, ты можешь быть 150 раз иностранным агентом. У нас есть попечительский совет, в него входят, например, детский омбудсмен Московской области Оксана Пушкина, баллотирующаяся от «Единой России» в Одинцовском районе; Константин Добрынин входит в наш попечительский совет — статс-секретарь Федеральной палаты адвокатов. Будем как-то отбиваться [если захотят у*бать], будем судиться, если будут судить, будем выигрывать или проигрывать.
Но при этом я прекрасно понимаю, что, если меня захотят посадить, — меня посадят. По закону или без. По гораздо более серьёзным статьям. Зачем меня штрафовать, если можно посадить? Зачем сажать, если можно грохнуть, взорвать машину?
Мне не нужно 800 тысяч рублей от фонда Элтона Джона, я сам могу по друзьям сейчас собрать и послать в фонд Элтону Джону 800 тысяч рублей.
Реально я боюсь, что на меня повесят финансовое мошенничество, а я не финансовый мошенник. Ведёшь хозяйственную деятельность? Украл! Поэтому мы будем, конечно, нанимать две группы аудиторов, все это будем выводить в аутсорсинг, работать только со Сбербанком России — не только потому, что это государственный банк, а потому что он хороший и там работают люди, которым я лично доверяю.
Мне интересно создать нормальную, большую, например федеральную, концепцию профилактической кампании, работающую на широкий круг и на уязвимые группы. Мне интересно сделать большую программу по дестигматизации лексики, в частности для журналистов. Это такая понятная, очень конкретная прикладная тема.
И я честно скажу, если мне позвонят и скажут: «Красовский! Хочешь построить свой *баный центр — вступи в ОНФ» (Общероссийский народный фронт, общественное движение, созданное в 2011 году по предложению Владимира Путина. — Прим. ред.), — я пойду и вступлю. Хотите — в ОНФ, хотите — в «Единую Россию». Куда надо вступить, чтобы построить большую хорошую, действительно крутую больницу? Чтобы со всей страны в ней могли лечиться люди, чтобы вот этот Марат у Вани Голунова не умер, чтобы не надо было человека с 14 клетками, опухшего, теряющего зрение, с метастазами в почках отправлять домой, потому что тебе некуда его положить, чтобы он из дома вызвал скорую, чтобы его, может быть, по скорой отвезли на Соколиную Гору. А скорая его везёт в 57-ю больницу, говоря: «Нет, у вас временная московская прописка, поэтому мы вас не повезём на Соколиную Гору».
Постройте нормальную больницу, дайте 2 миллиарда рублей. Два миллиарда рублей — это как конюшня или шубохранилище в усадьбе госчиновника. Если надо мне лично для этого вступить в «Единую Россию», я пойду и вступлю — для этих полутора миллионов человек, которые сейчас живут в России. И, в общем, по*уй на то, что «Единая Россия» голосовала за закон Димы Яковлева и за закон о гей-пропаганде. Хотя я понимаю, что то, что я сейчас сказал, звучит чудовищно. Потому что я не занимаюсь сейчас ни гей-пропагандой, ни усыновлением детей. Я понимаю, что не могу изменить политический строй в России, и я не собираюсь его менять, не собираюсь заниматься фиктивной х*йнёй. Я занимаюсь конкретно этими полутора миллионами, которых через пару лет уже будет 2. По размеру это будет третий город в России. Москва, Петербург и люди, живущие с ВИЧ. Город, который есть. Мой город.
