«Травмированные люди помнят одновременно и слишком мало, и слишком много». Почему мы запоминаем оскорбления и как с этим жить?

СРАВНЕНИЕ ОБЫЧНЫХ И ТРАВМАТИЧЕСКИХ ВОСПОМИНАНИЙ

Мы все знаем, насколько изменчивой является человеческая память; наши рассказы о прошлом постоянно меняются, мы пересматриваем и корректируем их. Когда мы вместе с братьями и сестрами рассказываем о событиях нашего детства, в итоге неизбежно создается ощущение, словно мы выросли в разных семьях — столь многие из наших воспоминаний разнятся. Подобные автобиографические воспоминания не являются точным отражением реальности, это истории, которые мы рассказываем, чтобы передать наше личное видение случившегося.

Невероятная способность человеческого разума переписывать память была продемонстрирована исследованием Гранта, в рамках которого систематически отслеживалось физическое и психическое здоровье более двухсот студентов Гарварда, начиная с их второго года обучения в 1939–1944 годах и по сей день. 

Разумеется, люди, разработавшие это исследование, не могли предвидеть, что большинство участников отправятся воевать на Второй мировой войне, однако теперь мы можем отследить развитие их военных воспоминаний. Этих мужчин подробно опросили про войну в 1945–1946 годах, а затем еще раз в 1989–1990-х. Сорок пять лет спустя рассказы большинства очень сильно отличались от того, что было записано с их слов сразу же после войны: по прошествии времени пережитые ими события утратили свой первозданный ужас. У тех же, кто получил психологическую травму с последующим развитием ПТСР, рассказ совершенно не изменился: спустя сорок пять лет после окончания войны их воспоминания остались практически нетронутыми.

То, запомним ли мы вообще то или иное событие, а также насколько точными будут воспоминания о нем, во многом зависит от того, насколько важным оно было лично для нас, а также от эмоций, которые мы испытывали в тот момент. Ключевой фактор — это наш уровень возбуждения. У каждого из нас есть воспоминания, связанные с определенными людьми, звуками, запахами и местами, которые надолго остаются с нами. Большинство из нас по-прежнему в точности помнит, где мы были и что видели во вторник 11 сентября 2001 года, однако мало кто вспомнит что-то конкретное про десятое сентября того же года.

Большинство повседневных переживаний немедленно уходит в забытье. В обычные дни нам мало есть о чем рассказать, когда мы вечером возвращаемся домой. Наш разум работает по определенным схемам или картам, и происшествия, которые выходят за рамки установленных закономерностей, с большей вероятностью привлекают наше внимание. Если мы получили прибавку на работе или друг рассказал нам какие-то волнующие новости, то мы запомним подробности этого момента — во всяком случае, на какое-то время.

Лучше всего мы запоминаем оскорбления и травмы: адреналин, выделяемый в организме, чтобы помочь нам защититься от потенциальной угрозы, помогает запечатлеть эти происшествия в памяти. Даже если конкретное содержание сделанного замечания и растворяется со временем, неприязнь к сделавшему его человеку, как правило, остается.

Когда происходит нечто пугающее, например если мы становимся свидетелями того, как наш ребенок или друг пострадал в результате несчастного случая, у нас надолго останутся живые и по большей части точные воспоминания о случившемся. Как продемонстрировал Джеймс Макгоу вместе с коллегами, чем больше выделяется адреналина, тем точнее будут воспоминания. Такая закономерность, однако, сохраняется лишь до определенного момента. Столкнувшись с ужасом — особенно с ужасом «неотвратимого шока», — эта система перегружается и выходит из строя.

Разумеется, у нас нет возможности отслеживать, что именно происходит в процессе травматических переживаний, однако мы можем воссоздать травму в лаборатории. Когда следы, оставшиеся в памяти об изначальных звуках, зрительных образах и ощущениях, повторно активируются, лобные доли отключаются, а вместе с ними, как мы видели, отключается тот участок, что помогает нам формулировать наши чувства словами, область, ответственная за восприятие времени, а также таламус, объединяющий поступающие необработанные данные, связанные с ощущениями. В этот момент эмоциональный мозг, не контролируемый сознанием и не способный общаться словами, и берет верх. Периодическая активация эмоционального мозга (лимбической системы и ствола мозга) выражается в изменениях уровня эмоционального возбуждения, физиологического состояния организма и мышечной активности. При нормальных условиях эти две системы памяти — рациональная и эмоциональная — сотрудничают друг с другом, совместно создавая реакцию. Повышенное возбуждение же не только нарушает баланс между ними, но также приводит и к отключению других участков мозга, необходимых для надлежащего хранения и интеграции поступающей информации, таких как гиппокамп и таламус. Как результат, отпечатки травмирующих переживаний сохраняются в виде не последовательного и логичного рассказа, а обрывочных сенсорных и эмоциональных следов: зрительных образов, звуков и физических ощущений. 

Например, мой пациент Джулиан видел мужчину с вытянутыми руками, церковную скамью, лестницу, игру в покер на раздевание; он почувствовал что-то в своем пенисе, его охватил панический страх. Между тем ему в голову не приходила никакая история, объясняющая эти ощущения. 

РАСКРЫТИЕ ТАЙН ТРАВМЫ

В конце XIX века, когда исследователи впервые начали систематическое изучение психических проблем, природа травматических воспоминаний была одной из центральных тем для обсуждения. Во Франции и в Англии было опубликовано огромное количество статей, посвященных так называемому железнодорожному синдрому — психологическим последствиям железнодорожных происшествий, которые включали потерю памяти.

Самыми же большими были достижения в исследовании истерии — психического расстройства, характеризующегося эмоциональными взрывами, склонностью к внушению, а также сокращениями и параличом мышц, которым не было объяснения с точки зрения анатомии. Прежде считавшаяся болезнью психически нестабильных или симулирующих женщин (само название происходит от греческого слова, означающего «матка»), истерия теперь позволила заглянуть в тайны разума и тела. Имена некоторых величайших родоначальников нейробиологии и психиатрии, таких как Жан-Мартен Шарко, Пьер Жане и Зигмунд Фрейд, связаны с ее изучением.

Ученые доказали, что в корне истерии лежит психологическая травма, в частности травма, связанная с сексуальным насилием в детстве. Эти ученые называли травматические воспоминания «патогенными секретами» и «мозговыми паразитами»: как бы людям, страдающим от них, ни хотелось забыть о случившемся, их воспоминания снова и снова просачивались в сознание, погружая их в настоящий экзистенциальный ужас.

Интерес к истерии был особенно большим во Франции, и, как это часто бывает, корни этого интереса лежали в политических интригах той эпохи.

Жан-Мартен Шарко, повсеместно считающийся основателем нейробиологии, в честь учеников которого, таких как Жиль де ла Туретт, были названы многие неврологические заболевания, также активно занимался политической деятельностью. После отречения императора Наполеона III от престола в 1870 году развернулась борьба между монархистами (старый порядок поддерживало духовенство) и сторонниками зарождающейся Французской республики, верившими в науку и светскую демократию. Шарко полагал, что критическим фактором в этом противостоянии станут женщины, и его исследование истерии «предоставило научное объяснение таких явлений, как одержимость демонами, колдовство, экзорцизм и религиозный экстаз».

Шарко тщательно исследовал физиологические и неврологические проявления истерии у мужчин и женщин, среди которых отчетливо выделялись телесная память и трудности с подбором слов. Так, например, в 1889 году он опубликовал случай пациента по фамилии Лелог, у которого после того, как его сбила конная повозка, парализовало ноги. Хотя Лелог упал на землю и потерял сознание, его ноги выглядели невредимыми, и не было никаких неврологических симптомов, которые могли бы указать на причину его паралича. Шарко узнал, что перед тем, как потерять сознание, Лелог увидел приближающиеся колеса повозки и был уверен, что его переедут. Он отметил, что «у этого пациента... не сохранилось никаких воспоминаний... Вопросы, заданные ему вплоть до этого момента, не дали никакого результата. Он не знал ничего или почти ничего». 

Подобно многим другим пациентам в Сальпетриере (Университетская больница в 13-м округе Парижа), Лелог выражал свои переживания физически: вместо воспоминаний о происшествии у него развился паралич ног.

Для меня же настоящим героем этой истории является Пьер Жане, который помог Шарко основать исследовательскую лабораторию для изучения истерии в Сальпетриере. В 1889 году, когда была построена Эйфелева башня, Жане опубликовал в виде книги свой первый научный обзор травматического стресса «Психологический автоматизм». Жане выдвинул предположение, что в корне того, что мы называем теперь ПТСР, лежат испытанные «яростные» эмоции или сильное эмоциональное возбуждение. В этой работе объяснялось, что у переживших травму людей продолжают повторяться определенные действия, эмоции и ощущения, связанные с травмой. И в отличие от Шарко, который прежде всего был заинтересован в наблюдении за физическими симптомами пациентов, Жане провел бесчисленное количество часов, разговаривая с ними, в попытках понять, что происходит у них в голове. Кроме того, в отличие от Шарко, чья работа была сосредоточена на понимании истерии, Жане был в первую очередь врачом, чьей целью было лечение своих пациентов. Вот почему я подробно изучил описанные им клинические случаи, а он стал одним из моих самых важных учителей. 

АМНЕЗИЯ, ДИССОЦИАЦИЯ И ПОВТОРНОЕ ВОСПРОИЗВЕДЕНИЕ

Жане первым указал на разницу между сюжетной памятью — историями, которые люди рассказывают о пережитой травме, — и непосредственно травматической памятью. Одним из пациентов, истории которых он изложил, была Ирен — молодая девушка, госпитализированная после смерти матери от туберкулеза. 

Ирен на протяжении многих месяцев ухаживала за своей матерью, продолжая все это время ходить на работу, чтобы помогать отцу-алкоголику и оплачивать медицинские счета матери. Когда ее мать в итоге умерла, Ирен — измотанная стрессом и недосыпом — в течение нескольких часов пыталась вернуть ее к жизни, звала ее и пыталась запихнуть в горло лекарства. В какой-то момент ее безжизненное тело свалилось с кровати, в то время как пьяный отец Ирен лежал в отключке рядом. Даже после того, как прибыла ее тетя и начала подготовку к похоронам, Ирен продолжила отрицать случившееся. Ее пришлось уговаривать прийти на похороны, и она просмеялась всю службу. Несколько недель спустя ее поместили в Сальпетриер, где ею занялся Жане.

Помимо того, что она не помнила о смерти своей матери, Ирен страдала от другого симптома: несколько раз в неделю она пристально, словно в трансе, смотрела на пустую кровать, не обращая никакого внимания на происходящее вокруг, и начинала ухаживать за воображаемым человеком. Она подробно воспроизводила — а не вспоминала — обстоятельства смерти своей матери.

Травмированные люди помнят одновременно и слишком мало, и слишком много. С одной стороны, у Ирен не было осознанных воспоминаний о смерти ее матери — она не могла рассказать историю о том, что именно случилось. С другой — она бессознательно воспроизводила физически обстоятельства смерти матери. Использованный Жане термин «автоматизм» отражает бессознательную природу ее действий.

Жане лечил Ирен на протяжении нескольких месяцев, главным образом с помощью гипноза. По завершении лечения он снова спросил ее про смерть матери. Ирен заплакала и сказала: «Не напоминайте мне об этом кошмаре... Моя мать умерла, а мой отец был, как обычно, в стельку пьян. Мне пришлось всю ночь заботиться о ее мертвом теле. Я делала много всяких глупостей, чтобы ее оживить... К утру я окончательно рехнулась». 

Теперь Ирен могла не только рассказать о случившемся — она вспомнила и свои эмоции: «Мне было очень грустно и одиноко». После этого Жане назвал ее воспоминания «полными», так как они сопровождались соответствующими чувствами.

Жане отметил значительные различия между обычными и травматическими воспоминаниями. Травматическим воспоминаниям предшествует определенный триггер. В случае Джулиана этим триггером были развратные комментарии его девушки, у Ирен — пустая кровать. Когда активируется один из элементов травматических переживаний, остальные, как правило, автоматически следуют за ним.

Травматические воспоминания не являются сжатыми: у Ирен уходило три-четыре часа на воспроизведение ее истории каждый раз, однако когда она наконец смогла рассказать о случившемся, это заняло у нее меньше минуты.

Воспроизведение травмы не выполняет никакой функции. Обычные воспоминания, с другой стороны, способны адаптироваться: наши истории изменчивы и могут видоизменяться, подстраиваясь под определенные обстоятельства. Обычная память социальна по своей сути: это история, которую мы рассказываем ради какой-то цели.

В случае Ирен эта цель — добиться помощи и утешения со стороны ее врача; в случае Джулиана — чтобы я помог ему добиться правосудия и отмщения.

Травматические же воспоминания лишены подобного социального аспекта. У гнева Джулиана в ответ на слова его девушки не было какой-либо полезной цели. Воспроизводимые события застывают во времени, оставаясь без изменений, и они всегда связаны с чувством одиночества, стыда и отчуждения.

Жане ввел термин «диссоциация» для описания процесса расщепления и изоляции воспоминаний, которые он наблюдал у своих пациентов. Он также подчеркивал, насколько тяжело приходится трудиться, чтобы сдерживать эти воспоминания. Позже он написал, что пациенты, у которых происходит диссоциация их травматических переживаний, становятся «привязанными к непреодолимому препятствию»: «Будучи неспособными интегрировать свои травматические воспоминания, они словно теряют способность усваивать и новый опыт. Их личность словно прекращает свое развитие в определенный момент — она больше не может расти путем добавления новых элементов». Он предсказал, что если пациент не осознает существование расщепленных элементов в его памяти и не объединит их в единую историю, которая случилась с ним в прошлом, но уже подошла к концу, то их личная и профессиональная жизнь постепенно пойдет на спад. Это явление было неоднократно подтверждено современными исследованиями.

Жане обнаружил, что, хотя изменение и искажение воспоминаний представляет собой нормальное для человека явление, люди с ПТСР не могут оставить в прошлом произошедшее с ними событие, ставшее источником этих воспоминаний. Диссоциация не дает травме стать частью объединенных, постоянно меняющихся историй автобиографической памяти, что, по сути, приводит к формированию двойной системы памяти. Нормальная память интегрирует элементы каждого события в непрерывный поток самовосприятия путем сложного ассоциативного процесса: представьте себе плотную, но очень гибкую сеть, в которой каждый элемент оказывает незначительное воздействие на многие другие. В случае же с Джулианом связанные с его травмой ощущения, мысли и эмоции хранились отдельно друг от друга в виде замороженных, едва различимых фрагментов. Если основной проблемой ПТСР является диссоциация, то целью лечения должна стать ассоциация: интеграция разрозненных элементов травмы в непрерывную историю жизни человека, чтобы мозг мог различать прошлое и настоящее.