«Мы для них переносчики смерти»: Последнее интервью Кита Харинга

«Я бы полетел, если бы у меня были крылья и место, куда лететь»

Мэр Ричард Майкл Дэйли объявил неделю Кита Харинга в Чикаго. Художник вместе с 300-ми школьниками старших классов будет работать над созданием мурала (монументальной живописи на сооружениях). Дэйли уже выступил с официальным заявлением, где много раз употребил свою любимую служебную фразу «принимая во внимание тот факт». К примеру: «Принимая во внимание тот факт, что Кит Харинг всемирно признанный и наиболее значимый художник своего поколения и популяризирует искусство, а так же привлекает внимание аудитории к живописи и скульптуре». Или вот это, любимое Кита: «Принимая во внимание тот факт, что он посвятил свою жизнь и работу демократическим идеалам социальной справедливости, равенства и сострадания к ближнему».

Ленту загрунтованной белой краской из фанеры длиной в 520 футов установят в Грант парке, она протянется до Чикагского культурного центра. Харинг с детьми проведут там несколько дней, разрисовывая «стену», которую затем перевезут на строительную площадку в центр Чикаго, чтобы разрезать ее на части и разместить их в школах, участвующих в акции. Харинг приободряет и наставляет детей добавлять свои рисунки к его танцующим человечкам, абстрактным фигуркам и формам. Из магнитолы доносится De la Soul. Один из детей рисует танцующих фей. Другой пишет: «Я бы полетел, если бы у меня были крылья и место, куда лететь». Другие: «Нет сексу до брака» и «Не употребляйте наркотики».

В один из дней начинается дождь, и детей просят прийти завтра. Перед тем, как уходить, собравшись вокруг художника, они просят его нарисовать что-нибудь на одежде. Они уходят домой в шапках и футболках от Кита Харинга. Девочка посреди кучки старшеклассников: «Знаете, я, на самом деле, должна поблагодарить вас». Тут вмешивается другой: «Да, мало кто обращает на нас внимание». Девочка: «Мы их только раздражаем». Высокий парень, до этого молча наблюдавший, добавляет: «Как будто нас не существует».

Чикаго-Айова-Нью-Йорк-Антверпен-Париж-Пиза

В гостиничном номере Харинга, семнадцатилетний студент Джо Асенсиос заказывает хорошо прожаренный бифштекс. Харинг пригласил его на представление «Цирка солнца» (Cirque du Soleil) сегодня вечером. Ансенсиос говорит: «У меня еще не было курса по искусству, будет в следующем году». Опыт общения с Харингом полностью его преобразил. Джо, живущий с отцом-дезинсектором, и встречавшийся с матерью два раза за последние девять лет, говорит, что Кит — самый приятный из людей, которых он когда-либо видел.

В свой последний день в Чикаго Харинг разрисовывает две стены для Пресвитерианского медицинского центра Раша и Св. Луки. На следующее утро он полетит в Айову, чтобы посетить начальную школу, где он создал мурал пять лет назад, а затем он вернется в Нью-Йорк, чтобы поработать над серией гравюр и нарисовать мурал для Центра общественных услуг геев и лесбиянок. В июне он отправляется в Антверпен на открытие выставки своих последних работ. Затем уедет в Париж, где с русским художником Эриком Булатовым создаст масштабные полотна, которые облетят Париж на борту дирижабля. Оттуда он совершит путешествие в Пизу, где нарисует мурал на стене здания монастырской церкви.

Расписание выматывающее, но Харинг, которому сейчас 31, редко надолго откладывает кисть, с тех пор, как известность пришла к нему в конце 70-х после его рисунков в нью-йоркской подземке. Рисуя мелом, он создавал простые, но яркие и самобытные образы: младенцы на четвереньках, собаки, летающие тарелки — немного мультяшные, они отражали его первые увлечения под влиянием Уолта Диснея и папы-инженера, чьим хобби были комиксы.

Биография

Семья Харинга жила в Куцтауне, штат Пенсильвания, где Кит провел ничем не примечательное детство, развозя газеты и перебиваясь случайными заработками. Бурные 60-е он познавал с помощью телевизора; ему было десять, когда застрелили Роберта Кеннеди и Мартина Лютера Кинга. В подростковом возрасте он какое-то время был христианином-фанатиком (Jesus Freak). Позже, почувствовал себя хиппи, разъезжая автостопом по стране, он пытался продавать майки с Grateful Dead и анти-Никсоновской символикой и экспериментировал с наркотиками. Неизменным на всем пути оставалось только искусство. Ему было 19, когда прошла его первая персональная выставка в Центре искусств Питтсбурга.

В 1978 году Кит переехал жить в Нью-Йорк, поступил в Школу изобразительных искусств (School of Visual Arts) и погрузился в жизнь ист-виллиджской арт-сцены. Это был яркий и волнующий период, когда он знакомится с художниками Жаном-Мишелем Баскией, Кенни Шарфом и певицей Мадонной. Четыре года спустя у Харинга случается большая выставка, куда приходят Энди Уорхол (к тому времени ставший его близким другом), Рой Лихтенштейн, Роберт Раушенберг и Сол Левитт.

Его работа в студии и за ее пределами становится все более известной. Он создает огромные скульптуры для детских площадок и общественных пространств, рисует граффити на стенах в центре города, в клубах и детских отделениях больниц. В его искусстве много социально-политического — СПИД, крэк, апартеид. Он так же начал работать с городскими детьми (из неблагополучных семей) по всей стране. Во время праздника, посвященного столетию статуи Свободы, Кит вместе с тысячей детей создает работу размером со здание. В 1986 он рисует граффити на Берлинской стене. Довольно быстро становится одним из самых известных художников в мире, хотя его взлет вызывает острые дискуссии: одни смотрят на него, как на модного, коммерчески успешного, медиа-манипулятора. Другие — воспринимают его крайне серьезно, находя в его работах влияние Уорхола, Лихтенштейна, минималистов, искусства аборигенов, американских индейцев и примитивизма. Цены на его работы резко взлетели: недавно одно из полотен было продано за 100 000 долларов. Его рисунки становятся узнаваемыми, отчасти из-за того, что их можно увидеть на футболках, значках, постерах, билбордах, часах, стенах и даже одежде. Большую часть всего этого можно приобрести в его нью-йоркском магазине Pop Shop.

ВИЧ-активист и художник

Харинг — открытый гей, и своим искусством приносит пользу сообществу. С тех пор, как началась эпидемия СПИДа, он особо подчеркивает необходимость контрацепции, а болезнь, уже унесшая жизни нескольких близких друзей, становится главной темой его работ. Два года назад Харингу поставили диагноз ВИЧ, с тех пор у него развилась саркома Капоши — заболевание, часто сопровождающее ВИЧ-инфекцию. Саркома Капоши неизлечима, но Харинг не сбавляет темп. Единственное, что видно постороннему человеку — небольшие фиолетовые ранки за ухом и на лбу.

На стальной двери его студии в Нижнем Бродвее красуется стикер: «Просто скажи — я знаю» (Тимоти Лири) (сатира на антинаркотический слоган: Just SAY NO). Внутри студии как в калейдоскопе: банки с супом Энди Уорхола, летающие лошади от Мобил, Мона Лиза с расплющенными на лице разноцветными ногтями, игрушки (говорящий Пи Ви, Чеири, Кролик Роджер), стопки книг по искусству. Холсты во всю стену, огромный ярко-розовый фаллос, неправдоподобно большая черно-белая скульптура обезглавленного человека, полки с красками, фотографии Брук Шилдс и Майкла Джексона, постер с Грейс Джонс, разрисованной как воин, и пара флюоресцирующих великов.

На Харинге заляпанные краской джинсы, развязанные высокие найки и одна из его футболок из серии «Безопасный секс», где двое человечков мастурбируют друг другу. Он худ и бледен, большие глаза смотрят на тебя из очков в роговой оправе — похож на Шермана или на Шермана и Пибоди вместе взятых.

Мы начинаем интервью — первое из шести полуночных длительных сессий, проходивших в Манхэттене и Чикаго, Харинг в это время рисует новую серию полотен. Там несколько абстрактных картин, очевидно, написанных под влиянием недавнего путешествия в Марокко, и состоящие из двух частей черно-белые серии. На первом полотне изображен скелет, писающий на маленький подсолнух, на втором — цветок распускается. Кит говорит так же, как и рисует — непринужденно и плавно.

Почему ты захотел стать художником?

Мой отец рисовал карикатуры и комиксы. И с самого детства я занимался тем же — создавал персонажей и их истории. Хотя, по-моему, разница между тем, чтобы рисовать комиксы и быть так называемым художником все же есть. Когда я решил стать художником, я начал с абсолютных абстракций, которые были очень далеки от всего этого. Как раз тогда я начал принимать галлюциногены, мне было лет 16 или около того. Все эти психоделические формы приходили из моего подсознания сами собой, как автоматическое письмо. Рисунки были абстрактные, но в них можно было рассмотреть предметы.

Ты принимал наркотики, потому что это было модно?

Наркотики были формой протеста против окружающей действительности, и в то же время средством не быть там. Я отчетливо помню, что от всех этих антинаркотических передач по телеку, я хотел употреблять еще больше. Они пытались напугать вас, показывая, как газовая горелка превращается в цветок. А я сидел и думал: «Вот ведь круто! То есть я тоже так смогу?» Я познавал новый мир и полностью изменился. Я был кошмарным подростком, позором семьи — сплошной наркотический хаос. Убегал из дома, приходил обратно под кайфом. Однажды меня арестовали за кражу спиртного из пожарной части, которая была в моем районе доставки газет. А еще мы с друзьями производили и продавали «ангельскую пыль» (фенциклидин, PCP).

Если бы ты решил соответствовать ожиданиям родителей, то каким бы ты стал?

Мы жили в маленьком консервативном городке. Там ты рос, учился в средней школе, затем появлялись дети, и дети тоже оставались жить там. Я был хорошим ребенком. Мои родители водили нас в церковь и все в таком духе. Но потом я стал религиозным фанатиком и родители, конечно же, были в шоке. Я попал в это движение, потому что мне было не во что верить, а еще, из-за желания стать частью чего-то большего.

Когда ты решил учиться в художественной школе?

Мои родители и школьный психолог убедили меня. Они сказали, что если я серьезно собираюсь стать художником, то мне не повредит профессиональное образование. И я пошел учиться так называемому коммерческому искусству, где быстро осознал, что не хочу быть иллюстратором или художником-оформителем. Люди, которые занимались этим, казались мне по-настоящему несчастными. Они говорили, что делают свою работу, а попутно не забывают и о своем искусстве. Но на деле все было не так, своего они ничего не создавали. Я бросил школу. И сходил на ретроспективную выставку Пьера Алешинского в Художественный музей Карнеги. Впервые я увидел кого-то старше и авторитетнее себя, занимающегося чем-то смутно похожим на мои абстрактные картинки. Это придало мне уверенности. В то время я как раз пытался понять, являюсь ли сам художником, и что означает быть им. Меня вдохновило искусство Жана Дюбюффе, и я помню, как слушал лекцию Христо Явашева, а потом посмотрел фильм с его работами «Бегущая изгородь».

Как эти художники вдохновили тебя?

Идея, которая повлияла меня больше всего, была в том, что искусство способно воздействовать на всех людей, в противоположность традиционному взгляду о его элитарности. На самом деле, все мое обучение «прошло под этим девизом». Затем случилось еще одно так называемое стечение обстоятельств. Я пошел в службу занятости и получил работу в Питсбургском центре искусств. Я красил там стены, чинил крышу и всякие вещи. Я стал использовать их территорию, чтобы рисовать все более большие полотна. Когда одна из выставок отменилась, у них появилось свободное место, и директор предложил мне выставить свои работы в одной из галерей. Для Питтсубрга это было круто, особенно кода тебе 19, и твои работы выставляются в лучшем месте города после, может быть, музея.

В тот момент я понял, что больше не буду доволен ни Питтсбургом, ни жизнью, которой живу. Я начал спать с мужчинами. Я хотел уйти от девушки, с которой жил. Она сказала, что беременна. Я оказался в ситуации, когда надо либо жениться и быть отцом, либо порвать с прошлым. Одно я знал наверняка — я не хотел быть художником в Питтсбурге и заводить семью. Я должен был вырваться на свободу, и Нью-Йорк казался единственным подходящим для этого местом.

Чем ты занялся, когда приехал туда?

Сначала я работал в том же стиле, что и дома. Затем стали происходить всякие вещи. Самая важная из них — я узнал об Уильяме Берроузе. Я узнал о нем почти нечаянно, как и все, что происходило со мной в жизни — шанс, случайное совпадение.

Судя по всему, ты веришь в судьбу.

С самого детства со мной происходили всякие случайности, но в итоге они много значили, и я пришел к пониманию, что такой вещи, как случай не существует. Когда осознаешь, что совпадений не бывает, то начинаешь использовать все, что попадается на пути.

Как на тебя повлиял Берроуз?

Работы Берроуза и Гайсина с его «методом нарезки» стали основой моего подхода к тому, как надо заниматься искусством. Идея книги «Третий разум» в том, что если разрезать две отдельные вещи (например, текст или холст) на кусочки, а потом соединить их в произвольном порядке, получится совершенно новая самостоятельная форма — третий разум, живущий своей жизнью. Результат иной раз получался не таким уж интересным, а иногда выходило что-то пророческое. Полагаясь на волю случая, они раскрывали суть вещей, делая невидимое более значительным, чем явное.

Как ты использовал их идеи?

Я разрезал заголовки из New York Post, склеивал их обратно на лист, а затем развешивал на улицах как объявления. Так я начал работать на улице. Тогда уже была группа людей, использующих улицу, как витрину для своего искусства. Такие как Дженни Хольцер, которая расклеивала повсюду плакаты с абсурдными высказываниями, она называла их «Прописные истины». Я переделывал рекламные объявления и составлял поддельные заголовки из New YorkPost с нелепостями вроде: «Рейган погиб от рук героя-полицейского или Папа Римский убит в обмен на освобождение заложника». Я развешивал их повсюду.

Какой был в этом смысл?

Я хотел ошарашить людей, заставить их задуматься, правда это или нет. Они останавливались, потому что видели там знакомые слова — Рейган, Папа Римский, узнавали шрифт, и им приходилось как-то с этим разбираться.

Какой была жизнь в Ист-Виллидже в то время?

Очень бурной. Везде зарождалось что-то новое. В музыке появились панк и нью-вейв. Художники со всей Америки стекались в Нью-йорк, было дико круто. Мы сами все контролировали. Появилась группа художников COLAB, они устраивали выставки в заброшенных зданиях. Клубная жизнь процветала — Mudd Club, Club 57, располагавшийся в подвале польской церкви, был нашим постоянным местом тусовок, мы могли делать там все, что вздумается. Мы стали устраивать тематические вечеринки: вечеринки в стиле битников (немного сатиры на 60-е), вечеринки с просмотром порно и стриптизом. Мы показывали ранние фильмы Уорхола. А еще искусство стало уличным. Я был одержим работами Жана-Мишеля Баския до того, как познакомился с ним лично.

Это был период его ранних граффити.

Да, но то, что я видел на стенах, больше походило на поэзию, чем на граффити. Эти фразы напоминают мне философские поэмы, которые мог бы написать Берроуз, где все может означать совсем не то, что кажется. На первый взгляд они простые, но в тот момент, когда я увидел его работы, я знал: там скрыто гораздо больше. С самого начала Жан-Мишель стал моим любимым художником.

А как развивалось твое искусство?

Я перешел от абстрактных картинок к словам и фразам, но потом решил опять рисовать. Но, если я собирался опять рисовать, то не мог вернуться к абстракции, мне нужна была связь с реальным миром. Я организовал выставку в Club 57 для себя и Франка Холидея. Я заказал рулон этикеточной бумаги, порезал ее, застелил весь пол и стал работать над рисунками. Первыми получились абстракции, но потом стали приходить новые образы. Там были люди и животные, летающие тарелки, стреляющие в людей. Помню, как старался понять, откуда ко мне пришли все эти образы, но так и не смог. Все это просто вылилось в рисунки. Я думал о них, как о символах, как о словаре понятий. На одном из рисунков была изображена собака, которой поклоняются люди, на другом — как в собаку стреляют из летающей тарелки. Внезапно появился смысл рисовать на улице, потому что мне было, что сказать. Для той выставки я нарисовал человека, ползущего на четвереньках, потом он превратился в ребенка («Сияющее дитя»). Еще я там изобразил животное, которое стало потом собакой. Это были архетипы человека и животного. В разных комбинациях они рассказывали о разнице между силой человека и силой животного инстинкта. Все вернулось к идеям, позаимствованным из семиотики и у Берроуза — различное сопоставление создает различные смыслы. Мне все больше нравилось андеграудное искусство, рисовать граффити, я работал в студиях у разных людей и занимался живописью. Летом 1980 COLAB организовали выставку уличных художников, Times Square Show. Впервые стрит-арт стал чем-то достойным внимания. Об этом написал Village Voice и другие журналы об искусстве, тогда они выделили из всех группы меня и Жан-Мишеля.

Как ты начал рисовать в метро?

Однажды я ехал в метро и увидел неиспользуемые рекламные щиты на станции, у них был черный фон, и я сразу понял, что это идеальное место для рисунков. Я поднялся наверх, купил коробку с мелками, вернулся обратно и сделал рисунок. Поверхность подходила идеально — черная и мягкая, рисовать мелом было легко. Я продолжал встречать их повсюду, и каждый раз что-нибудь там рисовал. Они были довольно хрупкими, и люди не трогали их, относясь с уважением, не пытались стереть рисунок или как-то его испортить. В этом была их сила. Недолговечные рисунки, сделанные мелом, посреди всей этой мощи, напряженности и жестокости — все, чем является метро. Люди были в восторге.

Все, кроме полиции.

Ну да, меня арестовывали, но так как это был мел, и его можно было легко стереть, они сочли это несерьезным преступлением. Копы никогда не знали, как со мной поступать. С другой стороны, было здорово, что это был еще и перформанс.

Пока я их рисовал, люди, разумеется, наблюдали за мной. Прошел месяц или два, и я начал делать значки, мне было интересно, что происходит с теми, кого я там встречал. Хотел, чтобы между людьми и моей работой была какая-то связь. И они ходили по метро с моими значками, на которых был изображен сияющий ребенок на четвереньках. По этим значкам они узнавали друг друга, останавливались поболтать — получилась некая социальная сеть.

Картины в подземке стали моей визитной карточкой, они стали распространяться дальше с помощью телевидения и журналов. Меня стали ассоциировать с Нью-Йорком и с хип-хоп культурой, которая вся состояла из граффити, рэпа и брейк-данса. Все это просуществовало около пяти лет, но так и не стало известно широкой публике. Хотя мне было ужасно интересно, что все это видят люди из разных слоев, с разным образованием и опытом. Тогда в 1982 у меня состоялась первая персональная выставка в большой галерее Тони Шафрази, Сохо, Нью-Йорк.

Что произошло с твоим твердым намерением держаться подальше от традиционной пафосной арт-сцены?

Я учился живописи, был частью андеграунда и имел очень точные и циничные представления о мире искусства: традиционная галерея с работающими в ней арт-дилерами — я ненавидел это всей душой. Но люди постепенно увидели возможность заработать кучу денег, покупая мои работы. Когда дилеры и коллекционеры стали приходить в мою студию, я испытал разочарование. Они приходили ко мне и, несмотря на цены, которые для них были смешными — буквально пара сотен долларов — они просматривали все картины и уходили ни с чем или пытались торговаться. Я не хотел больше их видеть. Я решил продавать картины, потому что это позволило бы мне бросить работу, а я работал и поваром, и занимался доставкой домашних растений, и много еще чего, а я хотел рисовать весь день. Поэтому мне нужна была галерея, чтобы дистанцироваться от вопросов торговли.

Сложно было принять тот факт, что твои картины стали товаром?

Да, но так думают не все. Люди получают что-то от жизни с ними... Я люблю жить с картинами.

Какие картины висят на стене в твоей квартире?

Одна из них — любимейшая мною картина из всех, которые когда-либо дарил мне Энди Уорхол — «Тайная вечеря», разрисованная им вручную. Еще есть две картины Джорджа Кондо, одна Баския. Маленький рисунок Лихтенштейна, гравюра Пикассо, монотипия Клементе и одна картина Кенни Шарфа. У меня еще есть телевизор, написанный им, замечательная работа. А эту металлическую маску я сделал для выставки в Нью-Йорке несколько лет назад. В моей коллекции много всего: Жан Тэнгли, фотографии Мэпплторпа, Уорхол, Баския.

Ты уже встречался с Уорхолом к моменту своей первой выставки?

До того как я узнал его, он представлялся мне некой иконой. Он был абсолютно недоступен. В конце концов, мы познакомились через Кристофера Макоса (фотографа), он привел меня на «Фабрику». Вначале Энди сохранял дистанцию. Ему было сложно чувствовать себя комфортно с людьми, которых он не знал. Потом он пришел на мою выставку в Fun Gallery, она состоялась вскоре после показа у Тони Шафрази. В этот раз он был более дружелюбным. Мы стали болтать, выбираться куда-нибудь вместе, обмениваться работами.

Что ты думаешь по поводу публикации дневников Уорхола?

Он хотел, чтобы их опубликовали, поэтому их сохранил. Самое странное для меня — это видеть его неуверенность. Довольно нелепо, потому что ему уж точно переживать не стоило: все это случилось уже после того, как вписал свое имя в историю. И его имя — самое важное после имени Пикассо. Мне приятно читать его дневники, он рассказывает историю целиком, и я могу перенестись в точный момент прошлого и воссоздать остальное.

Ты тусовался с Мадонной, Майклом Джексоном, Йоко Оно, Бой Джорджем — такие шикарные люди.

Я знал Мадонну до этого. Мы появились на сцене Ист-Виллиджа в одно и то же время, она тогда только начинала. Мадонна встречалась с Джеллибин Бенитесом (музыкальный продюсер), и я видел, как она выступала в Fun House. С другими я познакомился через Энди, который был человеком, вокруг которого все вертелось. Я больше не хожу на эти вечеринки, у меня уже не такая шикарная жизнь. Сейчас по ней не скучаю, но тогда я был молод и наивен, и все это казалось таким волнующим. Было невероятно пойти за кулисы к Майклу Джексону с Энди, а когда он привел меня домой к Йоко в первый раз, я не мог поверить своим глазам. Я привел Мадонну и художника Мартина Бергойна. Боб Дилан был там, Дэвид Боуи, Игги Поп — просто стояли на кухне. Сначала ты в ужасе от всего этого, но потом как-то привыкаешь.

Как думаешь, почему вы с Уорхолом дружили?

Энди всю свою жизнь окружал себя молодыми людьми. Свежая кровь, свежие идеи. Ему нравилось находиться рядом, а нам было хорошо, потому что ты получал одобрение, а безусловное одобрение от Энди значило много. Все его уважали. Он был единственной фигурой, претендовавшей на звание лидера, он знал, как привлечь публику к своему искусству и как заниматься искусством в реальном мире. Даже когда мы стали друзьями, он внушал мне некоторый ужас. Но все, кто знал Энди, говорят, что он был приятнейший, добрый, щедрый и простой человек. Людям в это трудно поверить, особенно после скандала с Эди Сэджвик, раздутого СМИ, где он предстает в роли кровососа, который извлекает выгоду, а потом выбрасывает тебя на улицу. Люди злились на него. Но те, кто знали его, понимали, что злость не обоснована. Причина чаще всего была в зависти: они завидовали, что не были его друзьями, не были причастны, не были в узком кругу, и винили его в своих неудачах, потому что из него получался хороший козел отпущения.

Каково это было — находиться рядом с ним?

Его было легко понимать, легко быть с ним. Я многому у него научился, например, великодушию и как надо себя вести. Я учился, просто слушая его и наблюдая, как он ведет дела, если к нему кто-то подходил на показе или, следя за его реакцией на то, что о нем пишут. Он всегда был готов поддержать тебя.

Он поддержал меня с моим магазином Pop Shop. Мне было страшно, я знал, что на меня обрушатся с критикой. Искусство процветает в маленьком элитарном мире. Остальным приходится довольствоваться жалкими каплями: обувь с абстракциями Модриана, что угодно от Уорхола, витрины в стиле Джексона Поллока — это приемлемо. Мое искусство началось в метро, оно началось в поп-культуре, было принято и переварено поп-культурой до того, как мир высокого искусства спохватился и признал его. Они хотят сказать: «Это мы даем вам вашу культуру». И обычно так и происходит. Но открыв Pop Shop, я окончательно вырезал их из этой картинки.

Некоторые считают, что Pop Shop — это пошлая коммерциализация.

Да, другие художники обвиняют меня в том, что я продался с тех пор, как мои картины покупают. Не понимаю, что я, по их мнению, должен был делать — рисовать всю жизнь в подземке? Как-нибудь выжить, но остаться незапятнанным? К 1984 вся эта штука с метро обернулась против меня, картины начали воровать. Я спускался в метро, рисовал, а два часа спустя все рисунки исчезали. Их выставляли на продажу.

Мои работы становились все более дорогими и популярными на арт-рынке. Это значило, что их могут себе позволить только те, кто мог заплатить большие деньги. Pop Shop сделал их доступными для всех. Для меня идея Pop Shop полностью идеологически согласуется с тем, что делал Энди и художники-концептуалисты. Все дело в масштабном соучастии.

Если бы я хотел заработать, я бы мог стать самым успешным дизайнером рекламы или иллюстратором в мире. Я отказался от многих выгодных предложений. Мне предлагали участвовать в субботних утренних шоу по телеку, делать рекламу для готовых завтраков. Я не стал делать рекламу для Kraft cheese и Dodge trucks.

Но ты же рисовал плакаты для водки Absolut и часов Swatch, в чем разница?В любой работе, за которую я брался, был свой вызов. И они распространяли мои работы, качество и количество строго контролировалось. Но смысл был не в том, чтобы разбогатеть. Деньги никогда не были мне интересны и часто создавали проблемы. Когда вы внезапно обнаруживаете себя в центре внимания и богатства, вы порой не понимаете, какой суммы денег заслуживаете за свою работу. Отдача должна быть в идее, в идеологической или эмоциональной вовлеченности.

И даже это не главное. Занятия живописью, в лучшем своем проявлении, для меня — это трансцендентный опыт. Когда это срабатывает, я отправляюсь в совершенно другой мир, получаю доступ к универсальным вещам и такому состоянию сознания, где мое эго не имеет никакого значения. В этом весь смысл. Поэтому меня так оскорбляют обвинения в том, что я продался. Всю свою жизнь я пытался избежать этого, пытался понять, почему так происходит с другими и что это значит. Как принимать активное участие в жизни и не потерять свою целостность? Это постоянная борьба. Ваш рост и развитие отчасти зависят от вашего умения «опустошать себя» настолько, чтобы полностью раствориться в картине, и не позволять предвзятому мнению формировать ваше видение того, каким должно быть произведение искусства или художник. С тех пор как появились люди, желающие приобрести мои картины, я знал, что если захочу, я с легкостью могу нарисовать для них то, что им хочется увидеть или то, что они ожидают. Но когда ты позволяешь таким вещам влиять на себя, считай, ты пропал. А как только ты получаешь признание, находятся люди, которые отворачиваются от тебя, подразумевая, что они заслуживают все это, а не ты. И значит, ты продался. Я никогда не продавался.

Читайте в ближайшее время вторую часть интервью.