Забить, чтобы забыть. Как женщины скрывают свои шрамы под татуировками

На плече у Алины гипертрофированные рубцы, они затянулись из ран, которые девушка сама себе нанесла. Она стеснялась носить одежду с короткими рукавами, в жаркую погоду не могла прийти на работу в летней медицинской рубашке.

Алина резала себя, родители делали вид, что ничего не замечают

Алина из многодетной семьи, где было пятеро детей и всегда было насилие — сначала со стороны отца — он бил мать, потом со стороны брата — он бил Алину. Муж сестры домогался, когда выпивал.

— Сперва я делала неглубокие надрезы и только на предплечье. Они быстро заживали. Но находясь в этой ситуации ежедневно и постоянно, мое поведение усугублялось. Я привыкла. Рана становилась глубже, когда насилие становилось более интенсивным, сильным, таким, с которым я еще не сталкивалась, к которому не адаптировалась.

— Это была физическая потребность?

— И психологическая, в первую очередь. Эвакуировать свою злость было некуда, только на себя. Не на себя было опасно, и любые попытки заканчивались тем, что меня просто за волосы оттаскивали назад и закрывали на ключ дома.

— Тебе все еще сложно открыто позиционировать себя как пострадавшую от насилия?

— Мне про это говорить, скорее, небезопасно. Я стараюсь позиционировать себя как пострадавшую от домашнего насилия. Но кажется, если я предъявлю это обществу, незнакомым людям, то столкнусь с осуждением и насмешками. Потому что даже в семье…. Сестра моя родная. Каждый раз после прочтения статей о насилии, которые я лайкнула или где меня тэгнули, она нападает: «Где ты в нашей семье видишь насилие?» Когда я лежала в больнице, она пришла ко мне и сказала: «Пойми, мир жесток, никто не будет думать о твоем психологическом состоянии, ты просто должна научиться себя защищать». Для нее насилие — это норма, как и для многих.

— Она говорит, что насилия не было?

— Она вспоминает некоторые моменты, которые я считаю насилием — по отношению к ней, ко мне и к маме. Я вижу и знаю, что это насилие, она — нет. Она научилась с этим жить и справляться. Я пока что убежала, физически дистанцировалась от среды, где я подвергаюсь насилию. Хотя и сейчас иногда сталкиваюсь с людьми, которые причиняли мне боль. Я еще до конца не научилась давать отпор, впадаю в то же оцепенение, когда человек пытается нарушить мои границы или оскорбить меня.

— Ты говорила, что была и в роли свидетельницы, и в роли пострадавшей. В чем различие?

— Теперь мне кажется, что это одно и то же. Единственное, когда ты ребенок, ты не можешь хлопнуть дверью и уйти жить самостоятельно. Женщина при наличии объективных причин, почему она не уходит, теоретически все же может уйти.

Агрессивное поведение, направленное против себя, у Алины началось в девять лет. Сперва это был энурез. Алина писалась до 11 лет, пока не умер отец. Когда насилие усиливалось, она рвала на себе волосы, заламывала пальцы, била и царапала себя по лицу. Уже в девять лет Алина молилась, чтобы небеса ее забрали и спрашивала, обращаясь к Богу, почему она осталась жива, когда на нее упало дерево. Порезы, укусы, ожоги сигаретой, отравление таблетками — так она реагировала на происходящее насилие.

— А как родители реагировали на это?

— Делали вид, что не знали. Я ведь сильно пугалась, прямо перед родителями, плакала и кричала, просила остановиться. Они продолжали ругаться. Когда меня бил и оскорблял брат, кричала и оскорбляла мама. Я убегала в ванную комнату, кричала: «Заткнитесь, заткнитесь!» Включала воду, резала себя. И плакала. Мама не пыталась зайти в ванную, она переключалась и звонила подругам и говорила, какая я плохая, что «провоцирую брата на скандал». С энурезом в детстве то же самое. Меня пытались вылечить в больнице успокоительными препаратами. Энурез закончился, когда папа умер.

— Что ты тогда почувствовала?

— Очень сложно было признаваться, даже самой себе, но все-таки это было: иногда я хотела, чтобы он умер, чтобы его не было в моей жизни, чтобы он исчез. Я, конечно, плакала, мне было грустно, печально. Потом — вина, чувствовала вину, когда бабушка стала обвинять меня в его смерти.

Долгое время никто из близких не знал о порезах Алины. Она ходила с длинными рукавами, но однажды, надев майку, слегка обнажила порез, который сейчас перекрыт татуировкой. Мама заметила, но Алина сказала, что ее поцарапали кролики подруги.

— Мама тогда промолчала, но она догадалась, потому что в следующую ссору она кричала на меня, что я ненормальная, потому что режу себя, и что меня лечить надо. После этого мне стало все равно, я стала при маме ходить в майках. Сестра не догадывалась, что я себя режу, ни когда я приезжала, ни когда я жила у нее некоторое время. Я всегда ходила в закрытой одежде. И даже спала в пижаме с длинными рукавами. Я надевала маску благополучия и всегда была беззаботна. Никто не знал, что со мной происходит. Рассказала сестре только тогда, когда решила совершить суицид. Потом у меня была попытка рассказать ей о том, что происходит у них в семье. То есть как ее муж относится ко мне, потому что это тяжелым грузом висело на моих плечах все полтора года, как у них жила.

— Как ты пыталась оградиться от него?

— Сначала мне некуда было деваться, и я просто надеялась, что в следующий раз это не повторится. Надеялась, что сестра меня защитит. Я говорила ей, что боюсь с ним оставаться дома. Я надеялась, что он не придет, так как иногда у него случались недельные запои-загулы. Сначала я была лишь свидетелем, и было страшно за сестру и за себя, вспоминались сразу ссоры отца с мамой. Я понимала, что физически могу вызвать милицию, но психологически не могла, цепенела. Что он ни попросит — я все делала. Милиция приезжала много раз, сестра вызывала, его задерживали и через сутки-двое отпускали.

— Ты довольна результатом татуировки?

— Я очень довольна, даже горжусь. Сам рисунок перекрыл все полностью. У меня был продольный шрам, а теперь на этом месте — цветок, раневая поверхность больше не видна. Я спокойно могу носить открытую одежду, смотреть на свои руки и не ужасаться. Не придумывать истории, потому что бывало, у меня спрашивали, откуда шрамы появились. Были ситуации, когда я ехала в транспорте и люди смотрели, толкали друг друга в бок: «Посмотри», шептались — было неприятно. А сейчас, когда смотрят, — мне приятно, я улыбаюсь!

— Чему новому ты научилась?

— Я научилась доверять миру, говорить о себе и просить помощи. Научилась отличать свои чувства, говорить о своих желаниях. Ставить и достигать цели. Хочу быть финансово независимой. Учусь на психолога, это тоже ресурс. У меня есть вы («Радислава» — прим. ред.), это тоже ресурс.

«Она говорила: я тебя порву! Я боялась за свою жизнь»

Мама Паши умерла. Муж бил ее и насиловал, на этой почве она стала зависимой от алкоголя, и болезнь медленно ее съела. Когда Паша делится своей историей, она рассуждает о том, что произошедшее с ней, это в какой-то мере модель поведения, которую она переняла у своих родителей. Все происходило на ее глазах, там, в комнатах общежития: у мамы были сломаны ребра и пробита голова. Паша всегда думала, что не столкнется с этим. Говорила об этом всем, в том числе своей партнерке.

— Когда происходили конфликты, и она пыталась на меня подавлять, я объясняла, что у меня есть свое мнение, чувство собственного достоинства, и я не тряпка. Но со временем, незаметно для себя, как-то подалась.

Потом Паша оказалась в больнице. Медсестра попросила отмыть лицо от крови, потому что у нее был прокушен лоб, на голове были ссадины, и кровь все залила. Паша подняла голову над раковиной и посмотрела в зеркало.

— Мне так себя жалко стало. У меня были разбиты губы, полопались сосуды в глазах. Кровь везде. Все было очень страшно. Да, я не то что, как моя мать. Я — хуже! Было ужасно больно и обидно.

Больше года прошло с того дня, когда трое истязали Пашу. У нее остался огромный шрам на ее ноге: от бедра до голени, шириной на всю внешнюю поверхность. Среди тех, кто издевался, была бывшая девушка Паши. Они заставили вырезать на ноге огромными буквами оскорбительное словосочетание — сперва ножом, потом осколками бутылки.

— Эта надпись… Это было неприятно и сложно. Постоянно, почти год, давило на меня то, что я вижу ее. Хотелось чем-то закрыть. У меня не было возможности, а тут она появилась. Теперь тут цветы.

— Как эта надпись появилась?

— Сначала меня заставляли резать ногу ножом, потом разбитой бутылкой. Заставила моя бывшая девушка. Она знает, как на меня влиять. Она знает, что меня все детство бил отец и что если на меня давить, я сделаю все, что угодно, лишь бы меня не били. Это продолжалось несколько часов. Она изрезала всю одежду на мне. Я осталась в одних трусах. А потом два других человека сказали: «Она же сейчас сдохнет, что ты будешь делать?» И она сказала: «Беги, пока я не передумала». Я побежала.

— Как долго ты была в отношениях с ней?

— Больше года. Не знаю, как так получилось. У меня было… просто очень сильное желание быть с ней, такое прямо слепое. И как результат, я не очень замечала, что становится все хуже и хуже, хотя многие люди говорили об этом, но я ведь любила и все такое.

— Как ты оцениваешь насилие в отношениях с ней, были звоночки в ее поведении?

— Тогда я это никак не воспринимала. Сейчас понимаю, что таким звоночком был абсолютный контроль. Если я куда-то иду — дотошное выяснение что, куда, с кем и зачем. Постоянная ревность, нельзя общаться с другими, угрозы. «Тебе нельзя одевать это, потому что мне это не нравится». Я ношу мужскую одежду или одежду унисек, она мне говорила: «Ты же девушка, носи женское белье, юбку, блузку». Она игнорировала мое мнение. Еще пример. Я не могу называть себя именем по документам. И против того, чтобы кто-то называл меня так, потому что когда отец насиловал меня в детстве, он повторял мое имя во всех формах, в том числе, уменьшительно-ласкательных. И у меня с этим очень большая проблема. А ей было все равно, вот для меня ты «******», и произносит имя по документам.

— Давай вернемся к тому дню. Ты убежала…

— Я выбежала к дороге. В трусах. Мимо проходил парень лет тридцати и курил. Я попросила сигарету. Он спросил, что случилось. Я все рассказала. Он предложил отвезти в больницу. Я сперва отказалась, мол, домой сейчас поеду и все хорошо, но он настоял. Так я оказалась в больнице. В таком виде и с разрезанной до мяса ногой.

В больнице, куда сперва попала Паша, все было корректно. Обработали раны, перевезли в другую больницу, и уже там врачи в открытую смеялись над ней.

— Ты в истерике, ты никакущая, тебя то колотит, то проваливаешься в оцепенение. Мне было стыдно. Мне было страшно. Ситуация с виду, понимаю, нелепая, и надпись эта… И я, наверное, даже понимаю, что сложно сдержаться, но вот так в открытую — стоять и ржать? Этого не понимаю, почему так со мной?

— Твоей девушке светила статья?

— Да. У меня сразу начали спрашивать, кто и как это сделал. Предупредили, что сейчас приедет милиция, и что если я не скажу, то это будет отказ от дачи показаний, и это наказуемо (на самом деле никто не вправе заставить пострадавшего давать показания — прим.ред.). Мне кажется, на меня давили, и я в итоге дала показания. Для милиционеров это было смешно: «Ой, малолетки-лесбиянки подрались».

— Ее посадили?

— Нет, на третий день она приехала в больницу. Я услышала ее шаги, а я наизусть их знаю. Медленно, медленно открывается дверь. И я сразу в истерику: не походи ко мне. Она сказала, что вещи принесла. Я сперва смотрела в пол, копила злость, хотела быть в адекватном состоянии, в котором должна была бы по идее быть, после того, что она со мной сделала. Знала, что если подниму голову, то пожалею. И подняла. И увидела, что она плачет. И все. Она сказала, что ее закроют, что ее 19 часов держали в камере. Стало жалко, встала, обняла. Она говорила, что больше никогда на меня руку не поднимет, никогда не обидит и не даст в обиду. И вечером я уже говорила: «У нас все хорошо. Я тебя простила. Мне станет лучше». Через несколько часов приехали из милиции со словами: «Ну что вы уже помирились, голубки?» Мы ответили, что да. Они сказали: «Ой, хорошо. Мы как раз не хотели такой чернухи, хотели половину убрать из протокола. Если захотите подраться в следующий раз, то, пожалуйста, на другом районе, на нашем районе такого ******** ненужно. Пиши отказ!» И я написала.

— Вы снова вместе?

— Три дня после больницы я жила у нее. Поверила, что больше не повторится. Но она ударила меня в спину, тут же начала просить прощения. После этого я ушла. Пыталась ее простить, полгода пыталась от нее уйти, какими-то окольными путями. Она находила.

— Преследовала?

— Она ездила за мной. Я жила у знакомой, она пыталась найти место, где я живу. Она приезжала на работу. Приезжала туда, где я жила раньше, то есть к отцу. Дошло до того, что я стала бояться выходить на улицу. Появилась паранойя.

— Угрозы поступали?

— Да, постоянно. И не только, когда расстались. И в отношениях тоже. Это могло быть элементарное недовольство, что я не приехала, когда она хочет: «Да, я тебя порву, найду, если ты не приедешь. Я тебя убью, тебе ******».

— Ты чувствовала угрозу для своей жизни?

— Да, я воспринимала эти угрозы как абсолютно реальные для себя. Это был не просто страх, я знала, что она может прийти и сделать. Я от страха уезжала из Минска в Заславль. Сейчас у меня другие отношения, и это такой контраст! Постоянная поддержка: «Я тебе помогу, я буду рядом, мы этого добьемся». Я в восторге от того, что ко мне не относятся как к пустому месту.

— Ты бы написала заявление на отца, если бы не истек срок давности?

— Если бы смогла, да. Но я не смогла.

Сегодня Паша учится на парикмахера, встречается с психологом в «Радиславе» и чувствует радость от здоровых отношений. Бывшая партнерка предприняла попытку суицида, неуспешную. И пока не появлялась в жизни Паши.

***

Проект «Имена» существует на деньги читателей. Поддержать его можно по этой ссылке.