Люди в желтых скафандрах. «Врачи без границ» между эболой и пулеметом

Почему вы стали работать с «Врачами без границ»? В детстве читали много приключенческих книжек?

Моя мама преподавала русский язык как иностранный в Политехе студентам из очень экзотических стран: Бангладеш, Нигерии, Кипра, Гайаны (государство в Южной Америке), Индии, Палестины. Периодически она брала меня на работу, а я сидел в конце аудитории и смотрел, как проходят занятия.

А дома, в коридоре, родители повесили карту, и я выучил столицы всех стран. Потом крестный принес мне из библиотеки книгу Миклухо-Маклая. Купить ее тогда было нельзя — с 1950-х годов не переиздавалась. Она была с пожелтевшей бумагой, пахла так, как пахнут только старые библиотечные книги. В ней были рисунки хижин, сделанные Миклухо-Маклаем, его соображения по поводу Папуа — Новой Гвинеи, рассказ о том, как он жил с папуасами, как путешествовал, как собирал антропологические и этнографические коллекции. Тогда я и стал задумываться — почему бы мне не стать этнографом? В итоге поступил на кафедру этнографии исторического факультета. Отсюда все и пошло-поехало.

А как стали работать? С какой должности начинали?

Моя первая позиция была руководитель отдела кадров и бухгалтерии. Я занимался всеми деньгами и кадрами — поиском людей, описанием вакансий, интервью, взаимоотношениями в команде, зарплатами, налогами, страховками, дисциплинарными процессами, увольнением сотрудников. В то же время составлял бюджет на месяц, смотрел, чтобы деньги расходовались в соответствии с ним, чтобы в порядке была вся документация.

Обычная офисная работа?

Офисная, но при этом ты находишься в африканской больнице. Я сидел на последнем этаже, а внизу располагались педиатрическое отделение, центр для детей с недоеданием, родильное отделение, хирургический пост. Каждый день, поднимаясь по лестнице, я видел пациентов.

Со временем сбылась моя мечта — и я стал руководить проектом, оценивать контекст, понимать, где местная MSF может помочь. Мои последние полевые миссии заключались в том, что я руководил кампаниями по вакцинации.

А что вы называете проектами, и чем они отличаются от миссий?

Проект — это базовая операционная единица. Страну, в которой он развернут, мы называем миссией. Проектов в ней может быть несколько. Например, Бирма (Мьянма): в больнице в Янгоне у нас был проект по лечению ВИЧ, СПИДа и туберкулеза, устойчивого к лекарствам; в провинции Шан — по лечению ВИЧ и оказанию первичной медицинской помощи; в западной части страны (с населением рохинджа, которые сейчас бежали в Бангладеш) — 48 клиник, разбросанных по всему штату. Рохинджа было запрещено передвигаться из одной деревни в другую, и, чтобы оказать людям медицинскую помощь, нужно было поставить как можно больше клиник. Они были маленькие, с двумя-тремя сотрудниками.

В моем ведомстве находились две клиники по лечению ВИЧ и один центр по оказанию первичной медицинской помощи, расположенный в горах. Но я даже не мог туда доехать — не давали разрешения. А в Либерии проектом была больница с отделением по оказанию помощи жертвам сексуального насилия.

То есть масштаб у проекта может быть любой?

Да, у «Врачей без границ» была очень большая больница в Гаити, в Порт-о-Пренсе — 600 сотрудников. А в проекте помощи мигрантам в Сербии работает всего 20 человек — психологи и социальные работники.

Но в любом случае ваши проекты временные?

У нас нет ничего постоянного, и в этом часть идеологии — мы кризисная организация. К счастью, кризис не постоянен, хотя есть страны, в которых он длится очень долго, как Судан или Конго — там он в разных формах присутствует на протяжении 50 лет, и, соответственно, проекты тоже многолетние.

Есть проекты, которые появляются после природных бедствий и рассчитаны всего на несколько месяцев. Например, после землетрясения в Непале мы были там около восьми месяцев. Медицинская помощь имеет смысл в самый разгар кризиса, когда людей извлекают из-под обломков с переломанными руками и ногами, когда все структуры разрушены. Тогда мы приезжаем и помогаем. Но когда все постепенно восстанавливается, когда уже начинается стадия развития, приходят другие организации и говорят: «Мы будем поддерживать эту больницу на протяжении 20 лет». Мы же приходим, чтобы восполнить пробел.

В каких странах вам довелось поработать?

У меня были длительные миссии в Либерии, Северном Судане, Эфиопии, Мьянме, Южном Судане. Когда был в Южном Судане, как раз отмечался первый год его независимости. Потом я на короткие миссии ездил в Ливан и Индию. Но с тех пор «в поле» уже не езжу, базируюсь в Дании.

Почему перестали в поле ездить? Приелось?

Мы с женой решили остановиться, потому что родились дети. Она тоже работает в Дании, в больнице, ей очень нравится. Она уже «гражданская» — ушла из «Врачей без границ», а я до сих пор «в семье».

И чем теперь занимаетесь?

Я рекрутер и карьерный коуч. Основная задача — искать немедицинских специалистов в Дании. Я провожу рекрутинг, интервью, тесты и готовлю сотрудников к поездке «в поле», поддерживаю их, когда они там. У нас большая система поддержки — если столкнулся со сложной ситуацией и хочешь поговорить с кем-то, то всегда можешь позвонить и получить совет. Звонят много. Еще преподаю на наших внутренних и внешних курсах, а также в Копенгагенском университете как представитель MSF. Достиг карьерного уровня, когда сам могу многое придумывать и решать. Но мечтаю в какой-то момент вернуться «в поле».

А «в поле» после рождения детей больше не работаете, потому что доводилось бывать в опасных ситуациях?

Доводилось. В разных странах нас водили на допросы повстанцы. Если на той же дороге появляются еще и военные, то оказываешься между двух огней. Однажды нас остановили во время работы нашей мобильной клиники в пустыне. Мы слышали крики, думали, что стреляют в воздух. Потом обнаружили дырку в нашей машине — стреляли, оказывается, по ней. Но увидели это, только когда приехали в пункт назначения. В другой раз проснулись из-за стрельбы — повстанцы атаковали наш городок, и мы видели светящиеся пули. Было действительно страшно.

В одном из мест, где я был, стреляли постоянно — в основном, в честь свадеб и других праздников, но повстанцы тоже были в этом городе, и периодически мы слышали звук бомбардировок, все тряслось. Я не находился непосредственно под огнем, но все это оказало на меня очень сильное влияние. Это была короткая миссия, но с точки зрения безопасности ощущения были очень неприятные.

Какие меры безопасности приходится соблюдать в миссиях?

Например, в Венесуэле речь идет о жутком уровне криминала, а в той части Эфиопии, где я был, — о вооруженном конфликте. Соответственно, меры безопасности совершенно разные. В Эфиопии, если на тебе дорогие часы, это никого не интересует, а в Венесуэле ты сразу привлекаешь внимание. Нет общего списка правил. Но во всех странах мы пытаемся объяснить людям, что мы делаем, зачем и как, что за нами не стоит никаких политических интересов, стараемся понять, что нужно им.

А как безопасность выстроена?

Есть три стратегии безопасности — acceptance (принятие), protection (защита) и deterrence (сдерживание). Acceptance — это когда население принимает тебя как своего, как очень важную и ценную часть пейзажа: «Если мы болеем, если у нас сломана рука, мы идем в больницу „Врачей без границ“. Если „Врачей без границ“ нет, нам некуда идти». В итоге население — наш главный защитник, оно нас будет беречь. Стратегия protection — это непосредственно защита. Например, вокруг большинства наших резиденций есть забор.

И нет даже охраны с автоматами?

Охрана есть, но она не вооружена. Это скорее вахтеры — сидит человек при входе и спрашивает: «К кому вы пришли? Какая помощь вам требуется?». Охрана не была вооружена даже в по-настоящему опасных на тот момент странах, например, в Южном Судане, в той части Эфиопии, где был конфликт. Это часть нашего месседжа, у нас везде наклейки «Оружие запрещено».

Еще одна мера безопасности — это соблюдение здравого смысла. Фотографировать военных в ходе боевого конфликта — плохая идея, доставать телефон на подъезде к блокпосту — тоже, грубо говорить с вооруженным человеком или гулять в одиночку по ночному Каракасу, определенно, не стоит. В местах, где в темное время суток на улицах появляются криминальные элементы или стреляют солдаты, выходить по ночам нельзя.

Но страны же разнятся, у каждой свой контекст.

Протоколы безопасности есть для всего, они зависят от специфики страны. Но есть и общие принципы. Acceptance — это наше все. Плюс некоторые элементы защиты. Одно дело Аддис-Абеба — город, где безопасно и днем, и ночью. Другое дело — регион Сомали, где на дорогах — блокпосты и вооруженные люди. Я видел, как там стреляют — не в шутку, а по-настоящему. А между ними 700 километров.

Часть работы координатора проекта — это оценить риски по специальной формуле и предложить меры, минимизирующие риски для сотрудников.

Как вы объясняете людям, далеким от медицины и науки, какая им требуется помощь и почему?

Я лично этим не занимался. Но у нас есть подготовленные люди к переводу сложных идей на человеческий язык. Многие из них — с антропологическим бэкграундом, со специализацией в медицинской антропологии. Они находят нужные аллегории и слова. Я обычно работаю на уровне старейшин, которые, как правило, более продвинуты. Старейшинами становятся не только в силу возраста — это люди уважаемые. На моем уровне объяснять было несложно, а вот перед антропологами стоит непростая задача.

Помню, в одной стране мы проводили кампанию по вакцинации, и население нам говорило: «Если вы нас привьете, вы должны нам заплатить». Конечно, мы им не платили. Иногда получаешь отпор, и кажется, что все потеряно. На самом деле, очень часто, рассказывая одну и ту же идею разными словами, можно объяснить свою позицию.

Уговариваете?

Уговорить — неправильное слово. Важно информированное согласие, чтобы люди понимали, что с ними происходит. В конце концов, прививка — это некоторое вторжение в тело. Если ты не хочешь, мы не можем тебя заставить ее сделать, но должны убедить, привести аргументы. Например: «Вот смотри, этот мальчик был привит и не заболел, а твой сын заболел. Что будешь делать со своей дочерью?». В Эфиопии мы часто ездили с мобильными клиниками в изолированные кочевые общины, приезжали и беседовали со старейшинами, объясняли, почему отдаем приоритет женщинам и детям. При этом ты входишь в некий традиционный мир, который смотрит на вещи совершенно иначе, апеллируешь к каким-то значимых для этих людей фактам.

Без договоренности со старейшиной работать не получится?

Да. Мы долго пьем чай, разговариваем о жизни. Они знают, что есть неправительственные организации, но представление о том, что мы можем сделать, у них размытое. Для них ООН, «Врачи без границ» — все одно. Они начинают рассказывать: «Вот у нас вода грязная, дети болеют, школы нет» — выкладывают все проблемы. Просто разговора недостаточно — нужна команда врачей, которые проводят базовые консультации, чтобы составить медицинскую картину.

Смысл общения со старейшинами в том, чтобы понять потребности, объяснить, что мы не агенты какой-то разведки, а работаем из гуманитарных побуждений. Внимательно слушая и все объясняя, ты получаешь то самое acceptance (принятие). А если приедешь и построишь посреди пустыни белый европейский госпиталь, не спрашивая ни у кого разрешения, он будет стоять пустым, в него никто не придет. Может, он там даже и не нужен.

Сталкивались с неприятием со стороны местного населения?

Бывало. Я верю, что основная причина конфликтов и недопониманий — недостаточная и неправильная коммуникация. Если у них, местного населения, не было цельной картины или прошел слух, что прививка ведет к аутизму, они могли насторожиться.

Когда бушевала эбола, медики работали в желтых скафандрах. Представьте: приходит некто в таком скафандре, забирает человека, и вероятность того, что он больше не вернется, — 50 процентов. Кто виноват? Скафандры! До их появления эболы не было ни в Либерии, ни в Сьерра-Леоне, ни в Гвинее. Там просто не знали, что это такое. Для местных жителей это прямая ассоциация: появился человек в желтом скафандре — часть населения умирает. Если люди интерпретируют это как некую связь, они будут очень недовольны. Поэтому в Западной Африке у нас работало множество антропологов, чтобы объяснить, что к чему, найти некий баланс между традиционной культурой и наукой.

А как преодолевали языковой барьер?

Я работал только в одной стране, где английский был официальным языком, вдобавок это был его местный вариант — пиджин инглиш с упрощенной грамматикой, местными словами и очень тяжелым произношением. Первый месяц мне приходилось очень внимательно слушать, чтобы понять, что говорили мои ассистенты. Потом привыкаешь и уже сам начинаешь добавлять в язык местные словечки и выражения.

В остальных странах квалифицированные сотрудники, которые работают с нами, обычно говорят по-английски. Но, например, в Эфиопии профессиональных переводчиков не было. Помню, как искал для педиатра: по объявлению пришло множество кандидатов. Врач просит: «Расскажите немного о себе!», а переводчик толкает локтем HR-менеджера и спрашивает по-сомалийски: «Чего это она говорит?».

С какими наиболее странными представлениями о медицине и здоровье приходилось сталкиваться в миссиях?  

Моя жена — как раз тот самый педиатр, который искал переводчика. Тогда мы еще только встречались и вот сидели в Мьянме в китайском ресторане (там достаточно большой процент китайского населения). Рядом сидела мать с грудным ребенком. Он начал плакать, женщина попыталась его успокоить, но у нее не получилось. Тогда она взяла банку из-под кока-колы и стала тереть младенцу спину. По местному поверью, это успокаивает детей. Ребенок начал еще больше раздражаться и кричать — она ведь терла ему жестяной банкой спину с бешеной скоростью! Моя жена просто не могла этого вынести, и мы оттуда ушли. Там же, на местном рынке, в секции китайской медицины можно было увидеть когти, кожу, кости и прочие части тела разных экзотических животных. Все это использовалось для «лечения».

И в завершение: в чем заключается ваша собственная мотивация?

Я давно принял решение работать в сфере благотворительности. Поначалу была мотивация попасть в уважаемую международную организацию. А теперь все сильнее — узнать мир, другие культуры. Помощь людям тоже всегда была для меня константой. На этой работе я видел людей в очень уязвимых ситуациях. Когда видишь, что можно для них сделать, это производит очень сильное впечатление.