Мы ходили летом в сарафанчиках
— Вы попали в Чернобыльскую зону выпускницей медучилища. Расскажите, как это случилось?
— Я училась в Гомельском медицинском училище, сейчас это Белоруссия. Мы были на последнем курсе, когда произошла катастрофа. Конечно, мы понимали, что после выпуска мы поедем туда работать. Мы были военнообязанными — куда Родина пошлет, туда мы и идем.
— Как вы впервые узнали об аварии?
— Трудно сейчас вспомнить. Это было уже по телевизору — рассказали о том, что произошла авария на четвертом энергоблоке. Говорили, что с воздухом все хорошо, не считая Припяти. Тогда не было информации, что заражение очень большое. Мы не хотели идти на демонстрацию 1 мая, но пришлось. Мы как медработники уже понимали, что выходить на улицу сейчас нельзя. И все-таки только к 9 мая мы глобально осознали, что именно произошло.
Когда в мае начали выселять близлежащие деревни в Белоруссии, мы уже точно понимали, что случилось. В этой 30-километровой зоне жили мои бабушка с дедушкой, их выселили в июле 86-го. Мы помогали им переехать, собирали вещи — тогда некоторым это еще разрешали.
— Вы не пытались еще раньше связаться с родственниками, предупредить, что случилась такая катастрофа?
— Они об этом знали, многие даже видели взрыв, но никто не придал значения. Люди не понимали серьезности ситуации. Очень многих вообще невозможно было вывезти, потому что своя земля, свой дом. Люди надеялись, что они вернутся через 3–4 месяца.
— Какого числа вы попали в зону отчуждения?
— Сразу после выпуска, 1 апреля 1987 года, мы приехали в город Хойники.
— Как я понимаю, выбора у военнообязанных не было, но вы тогда уже понимали, какие есть риски и насколько это опасно для здоровья?
— Если честно, то нет (смеется). Об этом даже не думалось. Наверное, думать об этом я начала спустя 5–6 лет. Руководители ничего не рассказывали, можно было только выбрать, в каком направлении ты поедешь. Я просто выбрала тот город, в котором уже была, занималась гигиеной труда.
— Много пишут о том, что у ликвидаторов не было достаточной защиты. Чем защищали вас?
— Ничем. Мы ходили летом в сарафанчиках, у нас не было защиты, об этом никто не думал. Она была у военных, когда они подъезжали ближе к Припяти. Мы же, когда приезжали в закрытые зоны, чтобы взять пробы воздуха, воды и земли, просто садились, просто ехали, и все. Уже потом нам присылали дозиметры, которые звенели даже в городе, в котором мы работали. Ели и пили мы то, что на месте выращивала земля.
Было действительно весело
— Вы проработали в Хойниках три года. Расскажите подробнее, чем вы занимались?
— Я занималась гигиеной труда — это проверка заводов, которые остались в зоне. У меня был ремонтный завод, торфобрикетный, деревообрабатывающий. Нужно было проверять цеха, следить за безопасностью и защитой людей. Я работала в санитарной станции — по сути, это аналог нынешнего Роспотребнадзора. Не хочу хвастаться, но меня там любили (смеется). Если по медицинским причинам нужно было закрыть цех и директорам или главным инженерам не давали на это разрешения, мы могли это сделать, написав акт о том, что в этом цеху невозможно работать, что это опасно для жизни людей.
Это было вполне нормальной практикой, многие директора потом говорили спасибо, потому что тут же начинался ремонт, очистка от радиации, сразу приезжало начальство. Причем не всегда это было связано с радиацией, например, на торфобрикетном заводе нужно было регулярно убирать в цехах налет торфа, но этого могли не делать годами.
— Люди, которые работали на этих заводах, со временем начали понимать, где они находятся и насколько это опасно?
— Конечно, они понимали. Все думали о том, что будет в будущем, и как медработник я знала, что это обязательно скажется на здоровье. Но и люди, не связанные с медициной, где-то в душе это понимали, потому что когда мы приехали работать, практически полгорода оттуда съехало. В санитарной станции остались люди, которым было 55–60 лет и больше, а молодежи почти не осталось. Все боялись, бросали свою работу и уезжали в другие районы.
— А какая мотивация была у тех, кто остался?
— А кто еще будет работать? Нас туда приехало 5 человек, молодые девчонки, нам было по 19 лет. Это вполне нормально, мы помогали тем людям, которые там остались. Я могу точно сказать: когда мы, молодые, приехали, у сотрудников нашей санитарной станции сразу поднялся дух. Я еще стала там комсомольским вожаком, мы поздравляли всех с праздниками, с днями рождения. До этого люди практически были морально уничтожены, а тут приехали мы, молодежь, и их подняли. В плане коллектива это было действительно весело.
— Вы говорили про первомайские демонстрации, которые проходили в Киеве, Минске и других городах. Как вы думаете, почему государство замалчивало проблему и могли ли чиновники вести себя иначе?
— Возможно, об этом не сильно распространялись в том числе для того, чтобы не было паники. Заговорили об этом намного позже, через несколько месяцев. Да, думаю, что можно было кого-то спасти [рассказав о трагедии]. Потому что дети гуляли, как и раньше, люди выходили на демонстрации. Но, к сожалению, тогда было такое время. Тогда не говорили ни о чем, все это было тайной.
— Как думаете, сейчас время другое?
— Думаю, что время другое, но не думаю, что если что-то такое произойдет, то будет рассказано на все сто процентов (улыбается). Но это мое мнение.
Врачи боялись дотронуться до ребенка — пришлось объяснить, где они работают
— Заранее прошу прощения за личный вопрос, но не могу не спросить, как такая работа сказалась на вашем здоровье?
— Как раз сегодня я шла на работу и думала, что вы зададите мне этот вопрос. Я не буду говорить о здоровье. То, что есть, пускай останется при мне. То, что работа сказалась, — да, но это мое личное. Это то, что я буду носить с собой всегда.
— Когда вы вернулись из Чернобыльской зоны, сталкивались ли с какими-то негативным отношением? Как и с ВИЧ, с Чернобылем связаны некоторые предрассудки у неинформированных людей — например, что к ликвидаторам опасно прикасаться.
— Нет. Только когда я приехала в Ленинград, больше чем 31 год назад, в детской поликлинике я столкнулась с тем, что сотрудницы боялись дотронуться до моего ребенка, когда ему нужно было сделать рентген. Но я очень быстро поставила их на место, пришлось объяснить, где они работают. Кроме этого случая, негативного отношения никогда не было. Наоборот, это было скорее уважение.
— Да, я в соцсетях прочитал очень много добрых слов в ваш адрес. А как люди относились к ликвидаторам в конце восьмидесятых и в девяностых? Что-то в этом плане изменилось?
— Сейчас люди стали больше читать, стало больше информации, и люди стали узнавать, что это такое. Это очень важно. Есть хороший документальный фильм «Хроника трудных недель» — его стоит посмотреть, так все и было на самом деле. В конце восьмидесятых многие никак не реагировали на информацию о Чернобыле — ну, переселили людей, и что. Много кого переселяли. У некоторых даже была зависть, что переселенцам дали новые дома, а им нет.
— Как раз насчет домов. Как вы считаете, государство оказало достаточную поддержку людям, которые работали и жили в Чернобыле?
— Я хочу сказать, что люди из деревень и поселков в зоне отчуждения действительно получали хорошие дома. У них был выбор: ехать в город, в квартиру, либо в поселок городского типа. Многим в домах оборудовали печи просто потому, что они к этому привыкли, подводили горячую и холодную воду. Переселение было хорошим — одно дело, когда ты жил в доме, в котором воду нужно было носить и удобства были на улице, и совсем другое — когда у тебя все есть.
— А если говорить о ликвидаторах и лично о вас? Например, о медицинской помощи?
— У нас есть своя поликлиника для ликвидаторов, в которую ты можешь пойти лечиться. Раньше на пенсию уходишь, я вот уже пенсионерка (смеется).
— Думаете, это достаточная помощь?
— Ну, недостаточная, но что еще даст государство? Даже не знаю, что мне еще можно было бы предложить. Оно меня отправило раньше на пенсию, до этого у меня были какие-то льготы по ЖКХ, и сейчас они остались. Не будут же они выплачивать мне зарплату или давать пенсию под сто тысяч. Хочу сказать спасибо, что каждый год вспоминают. Это большой плюс, что они помнят, что такое произошло. Я знаю, что в России этот день всегда вспоминается и о нем всегда говорят.
— Вы общаетесь с товарищами, которые работали с вами в зоне?
— К сожалению, очень многих уже нет в живых. Когда я приезжаю в Белоруссию, конечно, пытаюсь с оставшимися встретиться, поговорить. Но многих нет в живых, и это очень обидно, потому что я не ожидала, что они так рано уйдут.
Это такие же люди, чем я от них отличаюсь?
— Вы пришли работать в Петербургский центр СПИДа в 2000 году, а чем занимались до этого?
— Я воспитывала ребенка, ухаживала за дочкой.
— Как получилось, что вы связали жизнь с помощью людям с ВИЧ?
— Я искала место в санитарной станции, но знакомые подсказали, что в Центре СПИДа освободилось место секретаря. Я решила, что это хороший вариант, пока я ищу другое место. Я пришла и вот уже 21 год здесь работаю.
— У вас в то время не было предрассудков, связанных с ВИЧ? Я понимаю, что вы были медработником, но все-таки 2000 год.
— Я всегда говорила Елене Николаевне Виноградовой, которая руководила Центром СПИДа в те годы, что после Чернобыля ВИЧ-инфекция вообще не страшна. Нет, предрассудков не было вообще никаких. Это такие же люди, как и я, чем я отличаюсь от них? Да ничем.
— А как вы думаете, что изменилось в отношении к людям с ВИЧ за эти годы в обществе? Стигмы стало меньше?
— Да, много вещей люди раньше не знали. Когда я пришла работать в Центр СПИДа, очень многие мои знакомые перестали со мной общаться. Это было дико, потому что они считали, что я могу их заразить. И как мы ни пытались объяснить, что к чему, до сих пор люди с нами не общаются. Они считают, что меня нужно поместить за колючую проволоку. К счастью, таких людей стало меньше со временем.
Я всегда приносила, куда возможно было, буклеты с информацией о ВИЧ, брала к ребенку в школу, муж раздавал их на работе. Многие знакомые тогда стали узнавать, что есть такой центр, есть такая болезнь и не надо этого бояться.
— Смотрели сериал «Чернобыль» от HBO?
— Конечно. Мы смотрели всей семьей. Я плакала, но смотрела его на одном дыхании, потому что там действительно много вещей, которые хорошо поставлены и правильно сделаны. Понятно, что это кино, но мне оно безумно понравилось — я как будто снова там побывала, даже увидела какие-то свои места. Мне казалось, что я увидела что-то свое, родное. Мы смотрели вместе с дочерью и зятем, у зятя вообще появилась гордость, что теща — ликвидатор и участвовала в этом.
— Возвращаясь к тем событиям: как вы думаете, почему случилась авария? Что важно учесть, чтобы в будущем избежать таких же катастроф?
— Я думаю, что избежать можно любых катастроф, если ты к своей профессии относишься четко и понимаешь, что и как работает. Человеческий фактор всегда есть, но не на таких объектах, как АЭС, — там он не должен ни на что влиять. Нельзя нажать на кнопочку, чтобы началась война, — нужно, наверное, еще и подумать перед тем, как ты на нее нажимаешь.
