«Мне удалили 80% желудка, а я прошу у медсестер шампанское». Рак глазами моего папы

Часть первая. Тело

— Вспомни, как и когда это все началось.

— Первые звоночки еще были за год до того, как мне поставили диагноз. Летом 2019 года я почувствовал, как желудок не справляется с пищей, которую я ем обычно. Появилась непривычная тяжесть и неприятные ощущения. Я пришел к своему терапевту и попросил, чтобы она мне дала направление к гастроэнтерологу — пойду, проглочу кишку, и пусть посмотрят. А она мне: «Зачем тебе куда-то ходить, вот попьешь лекарства, и все пройдет».

Попил я препараты, вроде стало полегче, а год спустя, в августе 2020-го, мы поехали с друзьями на рыбалку, там на мангале колбаски, шашлычки, все такое жареное и вкусное. Пару дней спустя возвращаюсь с работы на велосипеде и чувствую, как болит в области поджелудочной железы и желудка. На следующий день снова иду к терапевту, вновь прошу дать направление к гастроэнтерологу — тут она уже не сопротивлялась и все выписала. Специалист сразу нашел язву и отослал материал после биопсии в лабораторию. Через три дня пришел ответ, он вызвал к себе и дал заключение, где было написано, что моя язва злокачественная.

— Как думаешь, этот год «ожидания» сказался на процессе болезни?

— Если бы все диагностировали тогда, в 2019-м, возможно, эту язву можно было залечить до перехода злокачественную карциному. А может, она уже и тогда началась, но была в первой стадии, а не третьей, как мне ее зафиксировали. Перед биопсией я понимал, что мои шансы 50/50, но когда врач тебе говорит о диагнозе — адреналин в кровь, в жар бросает, на попу присесть хочется и весь вибрируешь еще несколько минут. Удовольствие так себе.

— 50/50 — это математика. А сам себе ты какую процентовку тогда давал перед биопсией?

— Так я тебе не просто так эти цифры называю. В тот день на велосипеде были очень серьезные боли. Я еле доехал до твоего крестного, а после вообще практически не мог крутить педали. Чувствовал, что это серьезное.

— Я хорошо помню тот день, когда ты пошел к гастроэнтерологу, но мое сознание как будто спрятало от меня момент, когда диагноз был поставлен. Реально не помню. Что тебе еще сказал тогда врач и как ты провел всю оставшуюся часть того дня?

— Он сказал, что все лечится. Что к нему приходит человек вот уже 20 лет и каждый год проверяется: у него был схожий случай, ему, по сути, полностью удалили желудок. Каждый год он глотает этот шланг, и ничего к нему не возвращается.

А как провел… У меня в критические моменты, которых было много, как ты знаешь, происходит внутренняя мобилизация. Да, какое-то время была прострация, пока ехал домой, но дальше нужно было просто действовать. Я в тот же день записался на прием в Национальный институт рака в Вильнюсе, мне назначили дату приема через три недели и назвали фамилию врача.

— С кем-то из знакомых консультировался тогда? 

— Да, но никто не сталкивался с такой проблемой. Тогда я параллельно думал, что, может, стоит обратиться в платные клиники. Затем у нас с этим врачом из института нашлись общие знакомые, они попросили, чтобы ко мне отнеслись настолько внимательно, насколько возможно. А потом прошло еще немного времени, и через жену твоего крестного удалось найти контакт заведующего отделения абдоминальной хирургии Евгения С. в этом самом институте рака. Я созвонился с ним, рассказал обо всем, что знал на тот момент, и он ответил, что при третьей стадии — это восемь химиотерапий и между ними операция.

— Я правильно понимаю, что у обычного пациента в общем порядке попасть к заведующему отделения шансов практически нет? 

— Они минимальны, если у пациента нет особо тяжелого случая.

— Ты мне не раз говорил уже в процессе лечения, что первопричиной язвы стал эмоциональный фон после смерти мамы. С Евгением С. ты вообще о причинах говорил?

— Да, я думаю, что с этого все началось, потому что после похорон в конце 2017 года я вернулся один в пустой мамин дом в Крыму, мне нужно было провести там еще одну ночь, прежде чем вернуться в Литву. Я налил себе сто грамм водки, выпил и после еле успел добежать до крыльца — тошнило обильно и густо желтой струей. Эмоционально был прибит. А обсуждать это с врачом какой смысл? Он человек занятой, да и причины эти из категории «лирики». Мы с ним составляли дорожную карту грядущего лечения. 

— В те первые дни после диагноза хотелось напиться?

— Я обычно чувствую беду и тогда еще по реакции гастроэнтеролога в процессе обследования понял, что там ерунда. Попил два дня, а после заключения мыслей бухать уже не было, думал только о том, как наладить лечение. Так что бухать можно до беды и после того, как ты порешал все вопросы. Посередине — ничего подобного.

— Давай тогда вернемся к твоей «дорожной карте». Вообще, в случае с твоим диагнозом был выбор между лучевой и химией?

— Выбор вообще не стоял, никакая лучевая с карциномой не поможет. А перед химией был ряд подготовительных процессов. Меня направили к психологу, если вдруг у меня пошатнулась психика от всех новостей, и также дали направление к физиотерапевту.

— Так, вот про психолога поподробнее, пожалуйста. Неужели ты все-таки пошел?

— Да, но мы с ней решили, что пусть она лучше занимается теми людьми, по чьей психике действительно ударил диагноз и кому нужна помощь. Я в ней не нуждался, и она в своем заключении это отметила.

— А я уже подумал, что ты меня удивишь. Ладно, а что физиотерапевты от тебя хотели?

— Там отдельное внимание уделяется тому, как усваивается кислород в организме — важный показатель для дальнейшей операции. Цифры показали 126% — выше средней нормы, потому что только закончился мой велосипедный сезон, а следующие проверки должны были быть уже накануне операции после серии химиотерапии. Но перед началом химии мой врач делал еще лапароскопию.

— Что это такое?

— В животе пробили несколько дырок и туда под высоким давлением загнали воздух. Под давлением брюшная стенка отрывается от внутренних органов, ты выглядишь со стороны как беременная слониха, и тебе туда заводят камеру: врач осматривал пораженное место желудка и все окружающие органы — есть там метастазы или нет. А после был забор смывов слизистых с органов по аналогии с биопсией. Вся эта процедура длилась 6,5 часов. Для сравнения основная операция заняла всего 3,5 часа.

— Как после себя чувствовал?

— В стационаре в целом нормально, но вот уже дома первый поход в туалет был такой, что я просто кричал, потому что казалось, что кишки вылезают наружу.

— После уже можно было переходить к первой химии?

— Не совсем. Во-первых, перед каждой новой инициацией этого «яда», который убивает не только размножающиеся раковые клетки, но и твои собственные стволовые, брали расширенный анализ крови, чтобы оценить, какой объемы дозы мой организм готов принять. А кроме того, еще семь литров разных жидкостей, которые в тебя закачивают перед химиотерапией: разные укрепляющие вещества, противорвотные, но самое неприятное было где-то на четвертом литре — от этого компонента полностью отмерзают все конечности, тело становится настолько восприимчивым к холоду, что даже прохладной водой с утра умыться не получается.

— Настолько сильный эффект?

— Ну, представь, что при температуре +5 градусов я выходил гулять с собакой в шерстяных носках, утепленных штанах и самых теплых варежках. Если съесть мороженое, то еще полчаса не будешь чувствовать губы и рот — все онемевшее. Первую химию мне ставили в стационаре через катетер в правую руку, и когда я возвращался домой и шел оплачивать парковку в автомате, рука была в настолько ужасном состоянии, что я даже монеты в паркомат не мог ей закинуть.

— У всех такие ощущения после?

— Не могу говорить за всех, но для себя я понял, что больше не хочу такое введение препарата и попросил мне поставить порт-катетер в вену под ключицей. Это такая коробочка, которая соединяется с сосудом, и через нее циркулирует кровь. И после через нее же тебе ставят и все эти семилитровые «прелюдии», и саму химию. Но самое главное удобство — с этой штукой можно взять препарат с собой домой и не лежать в больнице. Дают машинку, которая с определенным интервалом подает химию в кровь, а ты носишь ее на себе в маленькой сумке через плечо в течение суток. За час-полтора она начинает слегка пищать — значит, пора ехать в больницу и снимать устройство, потому что там остались последние миллилитры яда. В больнице ставят еще одну небольшую дозу противорвотных и отпускают домой помирать.

— Что отпускают делать? 

— Ночью после химии я себя чувствовал как кусок холодца. Накатывает такая чудовищная апатия, что просто невозможно шевелиться. Настолько, что вот зачесался нос, а руке надо буквально приказать, чтобы почесать. Просто неимоверное усилие воли для совершенно элементарных вещей. Есть тоже ничего можешь, потому что все сразу выходит наружу через все отверстия. Таблетки от тошноты еще как-то помогают, но все равно от смешивания с препаратом в организме все горит так, как будто паяльник в одном месте. Вообще, сейчас вспоминаю поэтапно с тобой, а внутри мандраж, как будто заново все это переживаю.

— Я не могу понять, почему ты не мог пошевелиться, объясни.

— Химия — это яд, который убивает и стволовые клетки, и наверняка бьет по нервным окончаниям и по всему остальному. Ты как бы лечишься, но по факту твой организм отравлен, в нем убито и все плохое, и все хорошее. Если через сутки не вколоть себе укол со стволовыми клетками, которые погибли вместе со злокачественными, то человек реально может погибнуть.

— Ты их колол сам или в таком полумертвом состоянии нужно было ехать в стационар?

— Мне их дали с собой, трое суток после я ставил себе их в живот, по 30 миллионов клеток в каждой ампуле.

— После этого начинал оживать?

— После у меня был «эффект червяка», как я его называю. Стволовые клетки после введения попадают в костный мозг, и начинает выкручивать каждую косточку, кроме ребер, и ты не можешь находиться в одной позиции, постоянно крутишься, пытаясь найти заветную позу, в которой будет не так больно. Поэтому вторая ночь из всех самая тяжелая: ты от химии уже пострадал, вся еда вышла наружу, физически вымотан, и вот эти прекрасные ощущения в костях. Но после второго и третьего укола уже было легче.

— Подожди, но если логика в том, что ставить новую дозу химии можно, когда твой организм достаточно окрепший, а каждая новая химия тебя буквально убивает — как вообще восстанавливаться в перерывах?

— Тогда же вовсю еще были ковидные ограничения, спортзалы закрыты. Я утеплялся и выходил на уличные прогулки. Километраж зависел от количества сил: начинал с шести километров, потом доходил до двенадцати. Даже в самые холода просто укутывался, как мог, и ходил. Ну и дома делал на гимнастическом коврике, что мог.

— Сколько больничных дней ты взял тогда на работе?

— Так до операции я вообще их не брал, у меня же есть возможность самому себе составлять график, вот я выбирал себе под химию три выходных дня. И дело даже не в деньгах, из жизни выпадать не хотелось. И я думаю, что все, кто может, обязательно должны продолжать работать.

— Как ты себя физически чувствовал перед операцией после четырех кругов химиотерапии?

— Был же еще один чекап у физиотерапевтов, как перед началом курса, и там по всем показателям у меня были даже небольшие улучшения, кроме той самой усвояемости кислорода: с офигенных показателей опустилось до нормальных. Ну, и за неделю решил дать себе вольностей: ел много сладкого, ужинал по ночам, веса нормально так набрал — он, кстати, потом пригодился. Я нажрал 8 кг, а потерял после операции в стационаре почти 11, так что совсем не лишние были. В граппе тоже не особо отказывал. Вот, кстати, граппа очень помогала с работой кишечника!

— О, я ждал, когда мы придем к алкотерапии.

— Три рюмки граппы справляются с поносом лучше любого лекарства! После них даже черешня усваивалась!

— Давай вернемся к доказательной медицине. Ты в палате накануне операции. Что было дальше?

— Было так странно: утром пришли в палату две бабульки уверенно под 60 лет каждая и покатили меня в операционную. И вот я еще не порезанный, нормально себя чувствую, а они пыхтят и катят меня по всем коридорам. Так себя неуютно чувствовал! В лифте уже говорю: «Женщины, давайте лучше я вас сейчас покатаю, а вы меня уже после операции!»

Анестезия прошла мягко, через три с половиной часа я уже проснулся в реанимации. В руках катетеры, в одном физрастворы с какими-то витаминами, а в другом морфин — ну, я лежу и кайфую. Слышал, как у входа в палату лечащий врач разговаривал с медсестрами, спрашивал, как я там. Они ему отвечали: «Да, доктор, вы были правы, с ним все в порядке. Мы его чуть раньше после анестезии разбудили, но все нормально». И после слова хирурга в ответ: «Я же говорил, он не подведет». И так приятно в тот момент стало! Вообще, первые сутки хорошо прошли: я такой веселый под морфином, медсестер на свидания приглашаю, шампанское у них прошу, хотя 80% желудка во мне удалили. А вокруг еще убрали 52 лимфоузла — их сразу на биопсию, оценить эффект химиотерапии, потому что во всех до этого были раковые клетки, а по лимфе они в другие органы могут распространиться. Так что, если все полностью не почистить, через полгода буквально снова все может начаться.

— Я хорошо помню, что на связь ты вышел на следующий день, чтобы поздравить меня с днем рождения.

— Да, меня уже тогда подняли в палату из реанимации, и, пока еще работал морфий, я пошел в коридор записывать тебе голосовое. В коридор-то я вышел, а вот обратно сил уже не хватало. Сестра увидела, сказала, что я сумасшедший. Обратно шел, опираясь на стенку, и больше в тот день не гулял.

— Я хорошо помню, что на связь ты вышел на следующий день, чтобы поздравить меня с днем рождения.

— Да, меня уже тогда подняли в палату из реанимации, и, пока еще работал морфий, я пошел в коридор записывать тебе голосовое. В коридор-то я вышел, а вот обратно сил уже не хватало. Сестра увидела, сказала, что я сумасшедший. Обратно шел, опираясь на стенку, и больше в тот день не гулял.

— У тебя есть, безусловно, светлое воспоминание за тот период в больнице? 

— Каждый день я ждал девочку, которая делала перевязки. У нее такой веселый халатик медицинский был: то ли с цветочками, то ли с какими-то уточками. На лице маска, но глаза так искренне улыбаются! Руки теплые, сухие, мягкие, но работают так четко: где нужно резко оторвет пластырь, надавит и прижмет. Не могу ее забыть.

— И после выписки тебя отправили в тот легендарный санаторий.

— Да, типа для реабилитации и восстановления. Даже швы не снимали, врачи в отделении сказали, что все там сделают. Санаторий находится в Друскининкай — это около 130 км от Вильнюса. Сам сажусь за руль и приезжаю туда, и меня заселяют в старый корпус как человека с направлением. Из нового люди выходят в майках, а у меня в номере даже окно не закрывается полностью, и это в середине марта. Иду на ресепшен, спрашиваю, вы что там совсем озверели? Они извиняются и дают новый номер, там вроде все в порядке. Пошел на обед в столовую, а там одно жареное, печеное и жирное — класс, вот то, что мне сейчас после операции и нужно.

К вечеру температура на улице падает, в номере дубак, я весь закутываюсь и прижимаюсь к батарее, чтобы хоть как-то согреться, но все равно мерзну.

— Нет, ты это сейчас уже спокойно рассказываешь. Я хорошо помню видео, которое ты мне тогда прислал из постели, показать его не могу, поэтому в текстовом виде:

«Лежу смотрю UFC. В термике, в олимпийке, в зимней шапке, ***, под одеялом, в штанах и носках, ***. 15 градусов, батарея горячая, а стены все промерзшие, коридор не топится. *** знает. Надо как-то прожить три дня, чтобы сняли швы и ******** (сваливать) домой быстрее. Там собачка, кошка, нормальная пища, да ну ***** (к черту). В какое-то говно я попал. И на стене еще остановившиеся часы, как у покойника в доме, осталось только зеркало завесить».  

— Ну да, все так, пытался вызвать дежурного врача. 45 минут ждал — никто не пришел. Снова иду на ресепшен, прошу у них хотя бы обогреватель. Тоже нет. Говорю, пошли вы все нахер. Я в номер, быстро собираю чемодан. Он на колесиках, но сам санаторий на холме, и, чтобы спуститься к парковке, нужно пройти через несколько лестничных пролетов. И я на эмоциях со своим недавно вспоротым пузом просто бегу по этим лестницам с чемоданом в руках. Приезжаю домой и чувствую в районе пупка какое-то странное ощущение, но уже глубокая ночь, разбираться не хочется, и ложусь спать.

— Что было следующим утром?

— У меня 17 швов, и пять самых нижних воспалились и покраснели. Это было в пятницу, звоню своему врачу, объясняю ситуацию, он говорит, чтобы я в понедельник к нему приехал, сам он уже был не в Вильнюсе в тот день. А на следующее утро в субботу, после прогулки с собакой, иду ее кормить, наклоняюсь к миске и чувствую, что-то теплое течет внизу живота.

Я захожу в ванную, снимаю штаны и чуть нажимаю на живот в районе пупка — у меня разрываются два шва, и оттуда вытекает хороший стакан желто-бурого вещества. Ноги подкосились, просто натурально страшно. Прибегает супруга, чувствует этот запах гнилого мяса, ее чуть ли не выворачивает там же.

Снова звоню доктору, рассказываю, он говорит, что ничего страшного, порвалось между брюшной полостью и кожей, не паникуй и приезжай. В итоге он срывается в город в нерабочий день, чтобы меня подлатать.

— Бонусная операция?

— Ага, в полевых условиях. Ехал к нему, обмотав полотенцами пузо. Он меня в обычной приемной вместе с дежурной медсестрой начал чинить. Принес какие-то зажимы и мази и сказал ложиться. Я ему: «Доктор, может быть, какое-то обезболивающее?» Он: «А где я тебе его сейчас возьму? Давай ложись!». Он взял зажим и тампон и начал в дырке собирать остатки гноя. Потом взял другой тампон уже с мазью против воспаления и снова туда, затем второй тампон, третий, четвертый… Думал, никогда не кончится. Лежал и чувствовал себя фаршированной рыбой. Это не то чтобы больно, но так противно.

— Из-за этого у тебя потом нашли грыжу?

— Да, швы в итоге сняли только через 28 дней, а не 10, как полагается, за это время брюшная стенка нормально не срослась. В итоге новая операция. А после 8-й химии мы поехали к нашему любимому домику на озерах — выходные провести. На фоне всех вливаний в организм, который не восстановился, у меня отнимается правая нога — все, что ниже колена. Я спускаюсь по деревянной лестнице, падаю и рву себе связки голеностопа. Еще одна операция. Обе были уже после окончания полного курса химии, но все равно за один календарный год пришлись четыре полных наркоза — сомнительная радость для организма. И так это ********* (утомляет), что ты только начинаешь жить достаточно нормальную жизнь, как снова вмешательство и новый период восстановления. 

Часть вторая. Душа

— Во время лечения у тебя было ощущение одиночества? На фоне того, что никто из знакомых не может реально осознать, что происходит с тобой сейчас, да еще и ковид не дает возможности нормально видеться с людьми. Нам вот с тобой не дал тогда.

— Ни разу и ни секунды. Телефон приходилось заряжать чуть ли не два раза в сутки от постоянных звонков, голосовых и видео. Ну да, не физически, но все мои самые дорогие люди всегда были рядом. Да и одиночество для меня никогда не было проблемой, с самим собой комфортно и интересно. В одиночке в свое время было даже лучше, чем в камере, где 20 человек.

— Что самое главное для человека, который столкнулся с онкологическим заболеванием в поздней стадии?

— Просто хотеть жить. Я за все время, проведенное в стационаре, видел разных людей, были живчики, такие же, как и я, а как-то раз слышал краем уха разговор заместителя заведующего абдоминальной хирургии с медсестрами: «Вот у меня лежит в палате женщина уже две недели, какие я ей таблетки дам, если она просто лежит с потухшими глазами и не пытается даже продлить свое существование. Как я ей помогу, если она сама не хочет себе помочь?» Сам я тоже наблюдал мужчину из соседней палаты, который все дни просто пялился в потолок. Ни книги у него в руках, ни телефона, только потолок. 

— В середине января уже этого года ты мне записал голосовое, что о смерти думаешь по тридцать раз на дню. В тот момент ты пил игристое. Сколько в этих словах объективного, а сколько эмоционального?

— Эмоций тут нет практически совсем, просто мысли о смерти не только в отношении себя самого. Про себя-то и конечность своей жизни я понял тогда, как нас с твоим крестным везли убивать, но мы выжили. А сейчас это ощущение смерти просто вокруг: вижу на улице человека, смотрю на его лицо, а там как будто написано, что ему немного осталось. Или вот Мурку свою глажу и думаю, сколько осталось ей. Алкоголь тут ни при чем, он просто иногда помогает озвучивать те мысли, которые сказать на трезвую тебе кажется глупо.

— Плохой образ мышления, не думаешь?

— Это же не говорит, что я сейчас лягу помирать! Но и избавиться тоже не могу, везде вижу эту конечность. Наши родственники сейчас в Крыму, думаешь, я могу не думать об этом? Да и походы каждые три месяца после окончания курса лечения для чекапа тоже не сильно возбуждают: если они потенциально ждут чего-то, то как мне от этого абстрагироваться? Я продолжаю обо всем этом думать, но сам умирать совсем не хочу. И вообще, надо говорить о том, что мы чувствуем. 

— Так, может, в таких ситуациях нужна профессиональная психотерапевтическая помощь, чтобы менять этот паттерн мышления? Ты же сам все в том же голосовом говорил, что это деструктивно.

— Ну не работает так со мной, я пока сам себя не вылечу, мне и не помогут. И ты так цепляешься за эти слова, а по факту у меня был тяжелый конец года по разным причинам, последним камнем стало, что ты не смог приехать, — и меня выбило. А моментально переключаться я уже не могу, мне нужно это переварить и переосмыслить, где-то поругаться, что-то озвучить и только после прийти к решению. Да, надо жить и радоваться каждому дню, но если на тебя стабильно сыпется негатив, то никакой психотерапевт тебе не поможет. Потихоньку выгребаю сам и с вашей помощью.

— Мне кажется, рак тебя поменял внутри.

— А могло быть по-другому? Все эти разговоры, что то, что не убивает нас, делает нас сильнее, — ерунда. Нет там никакой силы, мудрее и опытнее — да. А как ты станешь сильнее, если тебя два года бьют и по психике, и по физике? В таких случаях лучшее, что ты можешь сделать, — это поделиться своим опытом с другими людьми, мне кажется, это очень важно.

— Так, а все-таки, что конкретно поменялось?

— Психика становится нестабильной. Ты еще болезненнее воспринимаешь любые резкие изменения, любой негатив — они прошивают тебя насквозь. Ты еще более раздражительный. В светлое будущее верить все труднее, да и времени для его наступления совсем немного. Но кроме того, процесс переваривания всех плохих новостей очень удлиняется, и возвращаться в спокойное состояние куда сложнее.

— Для близких ты стал еще более сложным человеком?

— Да мне самому с собой стало сложнее, на вас это все проецируется. Я бурчу, но хотя бы еще живой.

— Понятно, что никто из нас не хочет преждевременно умирать, хотя само по себе понятие «преждевременности» дискуссионно. Почему ты так не хочешь умирать?

— А куда мне торопиться? Хорошо же я живу. Я люблю жизнь, люблю поиграть в бильярд и покер, позаниматься спортом, покататься на велосипеде, сходить в баню, люблю своих близких и свою компанию. Зачем умирать, когда вокруг столько разных событий, столько мест еще хочется посетить, столько еще игристого не выпито и чебуреков не съедено! Да и внуков хочется увидеть. Не то чтобы я прям сижу и жду этих внуков, но все равно хочется. Старость достойную, чтобы и самому пережить, и тебе показать.

— Онкологические заболевания же тяготеют к наследственности. Они случились с тобой, были у моей бабушки по маме. Скажи честно, ты думаешь, что однажды это может случиться со мной?

— Думал и не раз. Но проблема-то в том, что никто не знает, что нужно делать, чтобы это не произошло. Типа, чтобы не жиреть, нужно не жрать. А с раком таких прямых установок нет. Сложно прогнозировать, поэтому мы, наверное, и не говорили с тобой. Одно могу сказать точно: если есть в России государственные программы, которые позволяют делать бесплатную диагностику и профилактику, — их надо делать. Даже в нежном возрасте, не жди старости. Миллионы людей умерли от разных экспериментальных препаратов ради того, чтобы мы сейчас имели возможность жить дальше. Поэтому так подкидывает с лозунга: «Я победил рак!». Кого бы ты там побеждал без врачей и людей, которые проходили через все это до тебя. 

Иллюстрации: Даня Мороз