«Самой интересно, как выкарабкалась»: как радиоведущая вылечилась от рака и туберкулеза. Часть 1

«После каждого менструального цикла я занималась самообследованием. Ощупывала грудь на предмет новообразований. И во время очередного такого осмотра нащупала горошинку. В отличие от многих других я тут же побежала к врачу. Самостоятельно сделала маммограмму. Мне поставили диагноз «фиброаденома»: ничего страшного, доброкачественная опухоль. Но я пошла дальше по врачам: сделала УЗИ, пункцию, биопсию, потому что опухоль была достаточно большой — 2,5 см. В конечном итоге я получила диагноз — рак молочной железы. Получается, заранее подготовилась. Мне сказали: сразу будет операция, а после – химиотерапия».

— Почему вы занимались самообследованием, опасались чего-то? 

— Я собиралась поступать в медицинский: очень много читала и знала кое-что о медицине до моей болезни. Когда у меня родился первый ребенок — 21 год назад — работала волонтером в детской онкологической больнице. Что я навсегда запомнила: надо постоянно себя обследовать, особенно лимфатические узлы. Вдруг они увеличились? Нужно обязательно прощупывать грудь на новообразования. В общем, следить за собой так, как никто. Ты у себя одна единственная, другой такой не будет.

Удалять вторую грудь?

— В чем особенность этого рака молочной железы? 

— Особенность инвазивного рака молочной железы в том, что он проникает во все узлы и клетки. Если мы говорим об узлах, то это лимфатические узлы. Это первое, куда проникает инвазивный рак. Он особенно агрессивный еще и потому, что тройной негативный. То есть гормононезависимый — его гормональными препаратами лечить нельзя. У меня степень агрессии была больше 70%. Слава богу, сейчас я в ремиссии.

— Что считаете причиной? Гормональные контрацептивы? 

— Да, возможно. Я их принимала всю жизнь: у меня были настолько болезненные месячные, настолько нерегулярные, что проще всего это было контролировать. Конечно, я думала о том, что это может к чему-нибудь привести. Но, как и все мы, я была уверена, что уж со мной-то все будет в порядке.

Но помимо этого, к сожалению, у меня обнаружили достаточно редкий ген. Точнее, это ген, который только недавно, в принципе, описали. Он называется BARD1 (ген BARD1 обычно помогает предотвратить рак. Мутация вызывает нарушения в его работе, — прим. СПИД.ЦЕНТР).

А сначала я сдала анализы на общие, всем известные мутации BRCA1 и BRCA2. Они были отрицательные. А через три года мне позвонили из лаборатории: вы знаете, у нас остались ваши биологические материалы и кровь, мы переделали анализ, поскольку поступила новая информация о мутациях, и нашелся этот BARD1. Он ассоциирован с раком молочной железы — поражение на данный момент составляет 40%, это очень много. Мне даже приходится сейчас думать о том, чтобы удалять вторую грудь. 

— Вы разговаривали с врачами, которые вас вели и постоянно прописывали гормональные контрацептивы, после того, как узнали о раке?

— Нет, я не говорила с этими врачами. Оральные контрацептивы принимает практически каждая вторая пациентка, каждой третьей точно выписывают эти «суперволшебные» таблетки. Плюс еще есть спирали, вагинальные кольца, есть много не очень, скажем так, тяжелых оральных контрацептивов. Ну а что врачу предъявишь? Откуда врач мог знать, что у меня, во-первых, есть расположенность, во-вторых, что она выстрелит именно в меня?

Моя врач вела все три мои беременности. Конечно, был генетический сбор материала. То есть у меня спрашивали, были ли в роду раки груди у кого-то или рак яичников, рак матки. Я говорила, что нет, ни у кого не было. И это правда: ни у кого не было, то есть в своем роду по маминой линии я первая, кто, скажем так, сдебютировала.

— Как вы отреагировали на известие о болезни? Как отреагировал муж?

— Я отреагировала достаточно, на мой взгляд, спокойно. Потому что я прекрасно знала, что такое рак в принципе и рак молочной железы. Понимала, что с ним не просто можно бороться, а достаточно уверенно побороть. Это был 2015 год. Хорошие серьезные химиотерапевтические препараты. А еще была уверенность в том, что я попаду в руки хорошего врача и хорошего химиотерапевта. Муж расстроился, но был полон решимости вести борьбу.

— Как вы воспринимали необходимость мастэктомии до того, как узнали о туберкулезе? Не было мыслей: «А как же я без груди потом?»

— Вы знаете, мне сказали, что мастэктомия будет с одновременным протезированием, поэтому на тот момент у меня не было подобных мыслей. Мне было все равно — останусь я с грудью, останусь я без груди. Я смотрю на все это довольно философски. Самое главное, чтобы я была здорова, насколько это возможно в данной ситуации. А как я буду выглядеть, мне было уже все равно, честное слово.

Майская роза с дырой внутри

При подготовке к операции я прошла дообследование. Мне просто сделали рентген легких: вы знаете, а у вас затемнение в легком. Я говорю: это что такое, метастаз? «Нет, не метастаз, а вы болели туберкулезом когда-нибудь?»… Не болела. Цвела и пахла, как майская роза. А внутри распадается ткань легких. У меня была огромная дыра в правом легком, так называемая каверна. И я была эпидопасна: то есть у меня была открытая форма туберкулеза — я могла заразить всех вокруг. Но, как ни странно, никого я не заразила. На работе, на радио — все здоровы. Мои дети, которых я, условно говоря, целовала в десны — здоровы. Родители здоровы, муж здоров. А вот мне не повезло.

В связи со всем этим онкологи отказались меня лечить. Меня отправили к врачам-фтизиатрам, которые должны были решить, что со мной делать.

— Вы не в группе риска по туберкулезу: не курили-не пили? Тоже не было симптомов? 

— Да, не в группе, да, симптомов не было. Я бы вообще не узнала об этом, если бы не рак. И в какой-то момент я умерла бы от легочного кровотечения. Как-то так мне это все видится. Туберкулез уже был в стадии распада. Если посмотреть картинки в Интернете, выглядит ужасно. Конечно, я не позавидую никому, кто с этим в принципе столкнулся, потому что туберкулез лечится гораздо тяжелее и страшнее, нежели любое другое заболевание, включая даже ВИЧ.

Считается, что туберкулезом болеют асоциальные элементы, но на самом деле все не так. Болеют абсолютно все: как люди без определенного места жительства, так и люди, которые могли подхватить болезнь с подсевшим иммунитетом, например, в метро от кого-то. Очень много способов заразиться. Не знаю, в какой момент мне не повезло.

Вы, наверняка, читали Чехова. Он тоже болел туберкулезом — в то время она называлась чахоткой. Он от нее и умер. Тогда это была болезнь людей белой кости, голубой крови, а сейчас считается антисоциальной. На самом деле это не так.

Эпидемиологически опасна

— Как вы отреагировали на этот диагноз? Врачи сразу «умыли руки», получается?

— Два часа поплакала и начала гуглить. Поняла, что я такое комбо словила, что и представить себе сложно. Потом мы стали рассылать мои документы по разным клиникам мира и ждать ответов. Везде сказали, что, во-первых, рак и туберкулез сразу — это невозможно, во-вторых, пересмотрите анализы. В-третьих, мы вас не примем, если у вас открытая форма туберкулеза. Мне оставалось полагаться только на их мнение и доброту наших врачей-фтизиатров, потому что онкологи, да, умыли руки: «Мы с этим не работаем».

— Единственный врач, который согласился сделать вам две операции сразу при таких диагнозах — Дмитрий Борисович Гиллер, директор Клинического центра Первого Московского государственного медицинского университета им. И.М. Сеченова. Как вам удалось на него выйти?

— Гиллера я нашла абсолютно случайно, просто позвонила, когда нам удалось вырваться из туберкулезной больницы № 7 в Сокольниках. Это страшное место. Не дай Бог никому туда попасть. Август, очень теплый, красивые люди идут с мороженкой, а я сидела и понимала, что умираю. И никто и ничто мне помочь не может. 

И мы с мужем просто стали обзванивать свои телефонные книги — мало ли, кто поможет. И мне помогли — одноклассница моей младшей сестры. Я у нее рожала третьего ребенка. Она мне сказала: «Ты знаешь, у нас в «Сеченова» очень хорошая клиника фтизиопульмонологии — сгоняй туда». Мы приезжаем туда, и выясняется, что Гиллер — один из двух врачей в России, который имеет право оперировать онкобольных и туберкулезных больных. Спасибо Анюте, она просто спасла мне жизнь.

«Буду жить»

— Какая была подготовка к операции?

— Молниеносная. Мы приехали к нему, а он: все, завтра сдаешь необходимые анализы крови, послезавтра оперируемся. У него на год вперед очередь расписана, а он взял меня без очереди, потому что ситуация была патовая. Просто сказал: не боись, я сделаю все, что в моих силах. Подготовки не было, укололи немножко феназепама, потому что меня колотило и трясло как как грушу. И в таком состоянии я пошла на операцию.

Операция длилась часов семь или девять. Очень-очень долго. И все прошло успешно.

— Какова тогда была ситуация с квотами и лечением рака груди?

— Тогда с квотами все было прекрасно, 2015 год. Гиллер самолично оформил квоту на легочную операцию. А мастэктомию сделал бесплатно, ни копейки с меня не взял. В химию я уже не въехала. Не вошла ни в одну, ни в другую квоты, поэтому ее мне делали платно. К сожалению, мне пришлось оплачивать химию «из кармана» моих благотворителей, то есть обратиться за помощью к людям.

— Что почувствовали после операции, когда проснулись?

— Первый раз я проснулась, открыла один мутный глаз, посмотрела на время: ничего себе, 9 вечера! А я легла на стол в 11 утра. Потом я уже проснулась окончательно. Сначала я очень хотела в туалет. У меня жуткая аллергия на мочевые катетеры: на поливинилхлорид и на латекс, из которых они изготовлены. Мне во время операции, видимо, что-то вкалывали, чтобы моча не отходила. Потому что я как в трусиках заснула, так и проснулась в сухих. Но очень сильно хотела в туалет. А рядом дядька лежит, только «откинулся»: весь в крестах и куполах. И смотрит на меня. Мне принесли утку. Но я ужасно стеснялась, мне было плохо, еще какой-то мужик лежит смотрит, на бочок перевернулся, на руку оперся.

Я упросила медсестер сводить в туалет. Конечно, это было ужасно, я упала в обморок. Меня рвало триста раз, пока я туда дошла. А потом я еще умоляла мужа увидеть, который 10 часов там просидел-прождал. И вот они меня повели к нему со всеми этими отводными трубками, которые из легких и из груди торчали. И с этой невозможной рвотой.

Они меня вывели в коридор, я увидела мужа и поняла, что буду жить. Пережила такую сложную операцию. Никто не давал гарантий, я подписала все бумаги, что ни на что не претендую, потому что операция была слишком тяжелая, а я не была в состоянии выдержать такой длинный наркоз да еще и с легкими в стадии распада.

Красные слезы

— Сколько блоков химиотерапии нужно было сделать, как совмещали — как переносили?

— Мне изначально назначили 18 блоков химиотерапии от рака и как минимум полгода ежедневно химиотерапию от туберкулеза, а там «посмотрим». Все врачи работают по протоколам: онкологические химиотерапевты — по своим, туберкулезные — по своим. Протоколов одновременного лечения того и другого нет. Их не существует. Мы очень долго искали врача-химиотерапевта по раку, который смог бы вводить химию в то время, как я получала химию от туберкулеза.

Эти препараты — антагонисты друг другу. В лучшем случае я могла бы сесть в инвалидное кресло глухослепой. Мне самой интересно, как получилось, что я выкарабкалась. Обо всем я узнала уже потом — постфактум. Как это тяжело и опасно. В тот момент не было времени: все очень быстро развивалось. Вместо того чтобы гуглить, я просто смотрела комедии и смеялась до слез, принимала гостей — это меня и спасло.

Сразу после того, как мне сделали операцию, мне начали капать химиотерапию от туберкулеза. Любой врач вам подтвердит, что химия от туберкулеза гораздо страшнее и тяжелее любой химии от рака. Недаром ее не капают, а дают только в таблетках. Но мне ее капали. Это был такой кошмар: от химии у меня слезы и все выделения были красного цвета. Это настолько ядовитое лечение, что сложно себе представить. Я перенесла его очень тяжело. Из 18 блоков я выдержала четыре от рака. И на этом химию завершили, сказав, что дальше — просто летальный исход. Отправили домой, якобы, лечиться. Но мы все понимаем для чего. 

— Реабилитация за свой счет?

— Да, вся. Недаром считается, что у нас лучшая в мире хирургия, но вытаскивать после хирургических операций у нас не умеют. Реабилитологи у нас, конечно, есть, но к ним я попала слишком поздно, когда ничего уже нельзя было сделать.

Продолжение интервью — во второй части.