"Из-за СПИДа гомосексуальность стала синонимом смерти": Последнее интервью Кита Харинга

В своем магазине ты продаешь плакаты «Свободу Южной Африке» и много искусства, связанного с проблемами СПИДа. Ты всегда был политически сознательным?

У меня появилась восприимчивость к подобным вещам еще дома. Мои родители никогда в политику особо не вникали, всегда были стойкими республиканцами, голосуют за республиканцев по сей день (даже мне не удалось заставить их изменить мнение о Рейгане), но их всегда волновало, что происходит в мире. Наверное, я начал реагировать на их убеждения. Помню, как мы ехали куда-то, скорее всего в Нью-Джерси, отдыхать, и, сидя на заднем сидении, я увидел группу автостопщиков-хиппи и почувствовал, что нахожусь не с теми людьми. Мы с отцом с нашими стрижками под «ежик» были для них врагами. Никсон попросил американцев проявить поддержку военных действий в тот день, надо было ехать на машине с включенными фарами. И мы ехали всю дорогу до Нью-Джерси с включенными фарами. Мне было всего 11 и мне было стыдно. Когда я немного повзрослел, то стал участвовать: помню, с каким энтузиазмом делал коллажи из пацификов на «День Земли».

Твоя кампания за безопасный секс стала для меня откровением – этот сквозной персонаж Debbie Dick.

Да, люди довольно остро реагируют — учителя просят меня дать им наклейки, пропагандирующие безопасный секс. В США люди стесняются говорить об этом. В Европе же это абсолютно приемлемо. Многое из того, что мы видим здесь — банально. А все из-за нелепых предубеждений относительно того, что люди смогут воспринять, а что — нет. На самом деле, если к людям не относиться, как к идиотам, и давать полную информацию, то они это оценят. Особенно это касается детей — наиболее нуждающейся группы.

Как появился персонаж Debbie Dick?

Я хотел сделать что-то информативное, но с чувством юмора. Сама по себе тема очень болезненная и несмешная. Людям трудно даже шутить об этом. Если они не привыкнут шутить о презервативах, нечего даже и думать, что они пойдут и купят их.

На одной из стен Нью-Йорка ты написал ставшую довольно известной работу — «Crack is wack» («Крэк — это безумие»). А какая разница между детьми, употребляющими крэк, и тобой, когда ты был молод и употреблял наркотики?

Крэк — наркотик дельцов. Его изобрели люди, которые никогда не разбогатели бы на марихуане. По действию крэк кардинально отличается от расширяющих сознание наркотиков вроде ЛСД или марихуаны. Даже противоположен — он делает тебя покорным: вместо того, чтобы раскрыть твой разум, крэк делает тебя зависимым от любого, кто достанет наркотик. Думаю, крэк даже хуже героина.

Героин успокаивает и усыпляет подозрительность, а крэк превращает тебя в полного шизофреника, агрессивного и одержимого бессмысленным желанием большего. К нему гораздо быстрее привыкаешь, чем к героину или любому другому наркотику. Самое отвратительное, что, кажется, нет силы, которая по-настоящему хотела бы решить проблему крэка. Для них все идеально, людьми легко управлять. В конце концов, наше правительство единственный контролер ресурса. Казалось бы, они ведут борьбу с наркотиками, но за время пребывания Буша на посту вице-президента поток кокаина в страну был просто феноменальным.

Тебя беспокоит, что многие видные критики оставляют твою работу без внимания?

Многие видные критики, составив свое мнение о моих работах много лет назад, так его и не изменили, несмотря ни на что.

Но ведь прошло много времени, прежде чем модное искусствоведческое сообщество стало воспринимать Уорхола всерьез.

У Энди и таких людей, как Рой Лихтенштейн, конечно есть истории, связанные с ранней негативной критикой. Когда они только начинали, их ругали, высмеивали, списывали со счетов. И такое отношение все еще сохраняется. Например, этот ужасный оскорбительный некролог, опубликованный Робертом Хьюзом в Times, где он игнорирует любые заслуги Энди.

Хьюз однажды сравнил тебя с Питером Максом: «мода, а не искусство».

Да, он писал обо мне ужасные вещи, он ненавидит мою работу и говорил об этом много раз. Работы Питера Макса коммерчески востребованы и являются отражением нашего времени, но кроме этого в них нет никакой ценности. Я не знаю… Я не беспокоюсь о таких вещах, во-первых, потому что получаю силы и поддержку от художников, на которых я равняюсь и уважаю их гораздо больше, чем критиков и кураторов. А во-вторых, есть люди, у которых нет за плечами искусствоведческого образования, которые не относятся к элите или миру интеллектуалов, но они способны на искреннюю реакцию из глубины сердца. К сожалению, подобные мысли не всегда поддерживают меня, иногда начинается паранойя, и я вспоминаю, что не принадлежу к важному миру современного американского искусства, и это бывает болезненно. Меня пугает, сколько власти находится в руках у арт-критиков и кураторов. У них достаточно сил, чтобы полностью вычеркнуть тебя из истории. Как-то Хьюз назвал Жана-Мишеля Эдди Мерфи от мира искусства – абсолютно расистская, нелепая и обывательская критика.

Ты был потрясен, когда Жан-Мишель умер от передозировки героина прошлым летом?

Последние несколько лет его друзья за него сильно переживали. Он играл со смертью, дошел до последней черты. Но смысла разговаривать с ним не было. Он отлично знал, что делает, осознавал все риски, у него были друзья, которые погибли. Его друзья могли только надеяться, что ничего не случится. Но когда он умер, ни для кого это не стало сюрпризом.

Должно быть, было особенно тяжело после смерти Энди всего за год до этого.

Жан-Мишель был как… вишенка на торте. Есть художники, чьи работы я очень ценю. Но существует не так много художников, с которыми у меня были отношения, и которые бы меня так вдохновляли и пугали одновременно. С врожденным талантом.

Почему они тебя пугали?

Потому что они так хороши, что у тебя появляются сомнения относительно собственного таланта. Или ты думаешь, что делаешь недостаточно, потому что, наблюдая за ними, тебе хочется уйти обратно и работать. Так что потерять Энди и Жана-Мишеля…

Самое странное, что незадолго до смерти Энди, погиб еще один мой близкий друг, он был чем-то вроде моего ангела-хранителя, Бобби Бреслау. Он был моей совестью, моим сверчком Джимини. Он работал здесь, пока ему не стало так плохо, что он не смог приходить. Думаю, он знал о своей болезни, хотя диагноз СПИД ему не ставили долгое время. Его положили в больницу, и через неделю он умер. И это было… Как будто земля уходит из под ног, как будто ты птенец, которого выбросили из гнезда — теперь надо все делать самому, и делать хорошо, так, как бы он ожидал от тебя. Через месяц умер Энди. 

Потерять их обоих в течение месяца было тяжело. Все это произошло после того, как я потерял много других друзей. Я должен был ехать в отпуск, за неделю до того мой бывший любовник Хуан Дюбосе, который уже болел некоторое время, умирает. Через неделю мой друг Ив Арман, он должен был увидеться со мной в Испании, погибает в автокатастрофе. Ив был одним из моих лучших друзей, моей главной опорой в мире искусства — фотограф, галерист, сын Армана, скульптура. Я был крестным отцом его ребенка, прекрасной годовалой девочки. В течение полутора лет погибло четверо или пятеро людей. Самых главных людей.

И каждый раз, когда это происходит, ты становишься немного прочнее и сильнее, хотя боль, конечно, никуда не уходит. Но тебе приходится… Идти дальше. Ужасно так говорить, но легче принять смерть, когда человек умирает медленно, и ты знаешь об этом, проживаешь это вместе с ним, тебе больно, но у тебя есть время. Невозможно оправиться, когда друзья уходят внезапно, я так и не смог свыкнуться с мыслью, что их больше нет. Когда твои близкие умирают, все, что ты можешь — стараться быть сильным. Рационального способа справиться с этим нет.

Ты потерял столько близких друзей — задумывался, почему все это произошло?

Смерть неизбежна. У меня нет ощущения, что именно со мной обошлись несправедливо, все могло бы быть гораздо хуже. Я потерял многих, но не всех — моя семья и родители живы. Но столкновение со смертью, особенно в юном возрасте — страшный, невероятный урок. Наверное, так должны были чувствовать себя люди на войне, когда их друзья погибали. Обычно мы теряем близких, когда нам 50 или 60, но когда тебе 25, и многие твои друзья постепенно умирают от СПИДа — очень долго и мучительно, все это ужасно тяжело. Я стал относиться к жизни с большим уважением, понимать ее ценность, так, как никогда до этого.

Однажды, я случайно разговорился с прохожим на улице. Мы поговорили немного про его ситуацию, про меня, обо всем, что происходит вокруг. Он сказал мне — и это было удивительно, учитывая наши обстоятельства, что он никогда в жизни не чувствовал себя счастливее. И я очень хорошо его понял: ты испытываешь благодарность за каждый день, выходишь из дома, чувствуешь теплый ветерок, смотришь на облака в небе, все кажется удивительным.

Знаешь, я рад быть здесь. Я наблюдал много людей моложе меня, в гораздо лучшей физической форме, распавшихся в ничто. Первый известный мне человек, который умер от СПИДа, был певец Клаус Номи, это случилось в 1983. С тех пор заболело много людей, и список только удлиняется, невыносимый, невероятно огромный список. Ты готовишь себя к худшему, стараешься быть жестче. Я не знаю, сколько еще раз смогу наблюдать все это, быть рядом с людьми в их последние минуты, но я многому научился, а еще больше понял про любовь и про людей.

Самое удивительное наблюдать, как приходят родители. Бывает, что до болезни они не были близки: у гомосексуалов довольно часто плохие отношения с родителями, особенно с отцами, которые могут вообще с ними не общаться. Но в конце родители приходят, впервые в жизни с открытым сердцем, не боясь показать всю свою любовь.

Твои родители с самого начала знали, что ты гей?

У моих родителей удивительное отношение — они все знают, но ничего не говорят. Я никогда не пытался от них что-то скрывать, а они меня не расспрашивали. Когда они приезжали, я жил с Хуаном. К тому моменту, благодаря своей работе, я уже доказал, что могу быть самостоятельным. Они знали, что я направил свою жизнь в правильное русло, и только это было важно.

Но вы это обсуждали?

Нет, но они приезжали ко мне домой, а у меня только одна кровать. И Хуан приезжал вместе со мной на Рождество, когда вся семья была в сборе. У моего отца десять братьев и сестер. Он вырос в семье морских пехотинцев. Все его родственники в морском флоте, я и сам бы мог стать морпехом. Там культивировалась мужественность, но в тоже время и гордость за себя и семью, и радость простым вещам. Я тоже мог бы стать частью всего этого, тем невероятнее получить их одобрение и поддержку, несмотря на то, что я не стал морским пехотинцем, а вся семья знает или догадывается о моей гомосексуальности. Харинг — это и их фамилия тоже, и мне приятно, что они мной гордятся. И хотя мы никогда не говорили об этом после той поездки в Нью-Йорк, они, в конце концов, приняли Хуана как члена семьи, купив ему подарок на Рождество. А еще Хуан был чернокожим, и с этим им тоже пришлось разбираться. Мои родители люди широких взглядов, но я отлично помню все эти шуточки про негров на День благодарения. Не в последние годы, а когда я был ребенком. Сейчас такого уже не случается, думаю, я их чему-то научил, ну и сестры тоже.

Сейчас они приезжают в Нью-Йорк, общаются с моими друзьями и чувствуют себя вполне комфортно на моих вечеринках, куда в любой момент может заглянуть поздороваться дрэг-квин или Дин Джонсон из группы Dean and the Weenies. А Дин — это такой высокий, лысый, мужественный чувак, но при этом в пеньюаре и на платформах. Они потом делятся впечатлениями с друзьями. У них на холодильнике много фотографий. На одной из них они позируют вместе с Йоко Оно на моей последней выставке, на другой — вместе с Биллом Кросби сидят на диване Хакстеблов. Эти полароидные снимки висят у них вместе с бланками и фотографиями внуков.

У тебя есть твердое убеждение, что люди должны открыто заявлять о своей гомосексуальности?

Нет, для меня это второстепенный вопрос, не относящийся напрямую к моей жизни. Мне не должны мешать работать с детьми, или подозревать меня в том, что я собираюсь их совращать. Многие люди даже представить себе не могут гея, работающего с детьми, они сразу воображают себе разврат, и это печально. А за последние несколько лет СПИД изменил все. Из-за СПИДа людям стало еще сложнее это принять, потому что гомосексуальность стала синонимом смерти.

Это простительный страх, люди абсолютно не информированы, и как следствие невежественны. Мы для них сейчас переносчики смерти. Поэтому так важно рассказывать людям, чем СПИД является, а чем нет. Так как все может далеко зайти и стать гораздо хуже с возможностью массовой истерии и фашистской реакцией. Все это очень опасно. Из-за евреев никто не умирал, тем не менее, они стали невероятной мишенью ненависти. Если вдруг случится глобальный экономический кризис, все мгновенно выйдет из под контроля. Вот мой самый большой страх. Я достаточно циничен, чтобы живо интересоваться, откуда все это началось. Мы все прекрасно знаем, на что они способны. У них есть лаборатории для бактериологической войны, и они могли это сделать — прекрасная возможность стереть гомосексуалов и наркоманов с лица земли.

Но вирус свирепствует в Африке и других местах.

Что добавляет сюда еще и расистскую подоплеку. Идеальная болезнь для неугодных людей. Тут можно далеко зайти, все зависит от того, насколько ты параноик и веришь в конспирологические теории.

Как ты узнал: тебе стало плохо, или ты сдал анализ?

Я сдавал анализы до этого. Но даже если результат положительный, до тебя не доходит, пока не становится плохо.

Так ты знал, что ты ВИЧ-положительный до появления симптомов?

Да, я занимался безопасным сексом долгое время, до того как сдал анализы. Но я знал, что возможность есть. Я приехал в Нью-Йорк в разгар периода беспорядочных сексуальных связей. Я только что совершил каминг-аут и оказался в месте и времени, где все отрывались, как могли. Мне нравилось экспериментировать. Так что если не я, то кто же, это был просто вопрос времени. Сейчас меня больше всего волнует, как это может повлиять на других людей. У меня много друзей, среди них есть дети, мои крестники. Есть много детей, к которым я отношусь, как к родным, у меня никогда бы не было детей, но я всегда хотел быть отцом. И я не представляю…

Я совсем не хочу, чтобы они увидели меня в таком же состоянии, которое я видел уже много раз у других. И я не знаю, что было бы великодушнее — бороться до последнего вздоха, неважно, во что ты превратишься, или закончить все и уйти с достоинством. Я не знаю, что оставит обо мне лучшие воспоминания. Будет ли хуже, если они узнают, что я покончил с собой? Или они должны знать: у меня была воля бороться, я боролся и пытался выжить до конца, несмотря на то, что выглядело все не очень приятно? Даже, если в какой-то момент, все кто рядом с тобой, не смогут это больше выносить.

Ты же говорил, что многому научился, наблюдая за умирающими. Не в этом ли ответ?

Да, поэтому я думаю, что должен набраться храбрости и пройти весь путь до конца и не бояться того, что могут подумать люди. Но дети…Я просто не представляю…

Я думаю, что взрослые люди так плохо справляются с осознанием болезней и смерти, потому что у нас нет никакого опыта, пока мы взрослеем; детей всегда держат подальше от этого. Меня поразило твое нежелание рассказывать о своей болезни вначале, потому что ты боялся, что несведущие люди не позволят тебе работать с детьми, не пригласят тебя в школы рисовать.

Я знаю, что меня не пригласят. Но я думаю, что будет нечестно, если они не будут знать, а потом выяснят и будут говорить: «Он был здесь, у него СПИД». Я думаю, то, что случится, когда люди узнают, будет намного интереснее варианта, когда все продолжается по-старому. Начнут происходить изменения, возможно, не в лучшую сторону. Найдутся люди с принципиальной позицией, желающие, чтобы я работал с детьми, но найдется и много таких, кто не захочет.

Замалчивая свою болезнь, Рой Хадсон помог укоренить невежество.

Да, он не рассказывал, и СМИ сумели зафиксировать идею о том, что СПИД был наказанием за что-то плохое, что он делал.

И обставили все так, будто ему было стыдно быть геем.

Моя болезнь не заставит меня оступиться, для меня это важно. Я не сожалею ни о чем, что сделал. И ничего бы не изменил. Все было естественно, я не скрывался. Тяжело, что из-за СПИДа подросткам будет сложнее определиться с собственной сексуальностью без предубеждений со стороны. Им и так все время будут затыкать рот, но желание довольно сильная штука, оно победит, несмотря на промывку мозгов. Так вот, представь, как ужасно быть молодым парнем, который знает, что он гей или думает поэкспериментировать. Это как приговор к смертной казни, ужасно пугает.

И как люди будут подливать масло в огонь, говоря, что неправильно быть тем, кем ты являешься. Среди людей так мало открытых геев, которые могли бы служить примером для подражания или просто хороших уважаемых людей, открыто обсуждающих свою сексуальность. Нужно вести откровенные разговоры. Подростки будут заниматься сексом, так помогите сделать их секс безопасным. Люди все еще не занимаются безопасным сексом. Я знаю так много парней, думающих, что если они занимаются сексом с девушками, то к ним это не относится. Они ненавидят пользоваться презервативами. Тем не менее, все больше новых случаев заражения происходит именно при гетеросексуальных контактах.

У тебя есть еще симптомы, кроме поражения тканей?

Нет, мне никогда не было так плохо, чтобы я не мог встать с кровати. Есть ощущение, что все это происходит не со мной. Как будто, я оказался не в том месте, не в то время. Через десять лет все будет совсем по-другому. Разумеется, вначале никто не знает, что делать с новой болезнью. И я просто не вовремя заболел. Мы все заразились, потому что даже не знали, что болезнь существует. Когда люди заболевали, они понятия не имели, откуда это взялось и что они больны, мы не знали, как защититься и предотвратить это. Сейчас у людей нет оправданий. Сейчас только вы несете ответственность за то, что происходит с вами, потому что есть возможность защитить себя.

Как диагноз СПИД изменил твою жизнь?

Самое сложное осознавать, что еще так много можно сделать. Я законченный трудоголик. Ужасно боюсь, что однажды проснусь и не смогу рисовать.

Ты находишь время на жизнь вне работы?

Приходится себя заставлять, иначе буду только работать. Я получаю от этого удовольствие и не жалуюсь. Совсем. По-своему, это даже привилегия. Когда я был маленьким, всегда чувствовал, что умру молодым, в 20 лет или около того. Так что я всегда жил, как будто в ожидании. Я делал все, что хотел. Я и сейчас делаю все, что хочу.

Не важно, как долго ты работаешь, все когда-нибудь заканчивается. И всегда останется что-то недоделанное. Ты можешь дожить до 75, это ничего не значит. Всегда будут новые идеи. Всегда будет работа, которую хотелось бы довести до конца. Ты можешь работать за десятерых. Если бы я мог клонировать себя, то и тогда бы на всех хватило занятий, даже если таких как я было бы пятеро. И я ни о чем не жалею. Я не боюсь приближения смерти, потому что это в каком-то смысле не ограничение. Все могло произойти в любой момент и когда-нибудь случится. Если жить по таким принципам, то смерть ничего не значит. Я занимаюсь только тем, чем хочу заниматься.

Тебя раздражают обыденные вещи в жизни?

Наоборот. Нет ничего обыденного. Хотел бы я обходиться без сна. И все это на самом деле весело, часть игры. (Некоторое время он молчит, затем смотрит вверх). Есть еще последняя мысль, чтобы резюмировать. Я хотел создать самую лучшую картину, на которую способен на последнем показе в Нью-Йорке. Чтобы показать все, чему я научился в живописи. И все проекты, над которыми я сейчас работаю, стена в больнице или новая картина, я везде пытаюсь подвести итог. Все, что я сейчас рисую — шанс достигнуть наивысшей точки. И эта сосредоточенность на работе, которой я сейчас занимаюсь — еще один плюс моей болезни.

Пока вы пишете рассказ, вы можете болтать о пустяках и двигаться сразу во всех направлениях, но когда вы подбираетесь к концу истории, все сюжетные линии должны сойтись в одну. Это как раз та точка, в которой я сейчас нахожусь, не знаю где, но знаю, что важно дописать свою историю именно сейчас. Все вещи выглядят более отчетливыми, и это по-настоящему освобождает.