«Схождение в ад»: откровения человека, пережившего героиновую волну 90-х

Long-term survivors — люди, получившие вирус в первые годы эпидемии, но дотянувшие до появления терапии и дожившие до наших дней, — на Западе законная часть публичного пространства, сформировавшегося вокруг проблемы ВИЧ/СПИДа. 

Их личные истории — органичная часть общенациональной памяти. Причем часть респектабельная и весьма уважаемая. В России, где начало эпидемии совпало с волной героиновой наркомании 90-х, подобные истории умышленно преданы забвению и остаются своего рода «апокрифами», доступными лишь узкому кругу их носителей и редких свидетелей тех драматических событий.  

Герой этого интервью — один из них. Поколение последних советских школьников, выброшенное ураганом стремительных перемен в открытое море «рыночной экономики», освоив ее азы, зачастую оказывалось безоружным перед новым прекрасным миром, где им, как и многим миллионам сограждан, предстояло выжить. 

Стремительно ставшие «бандитскими» некогда спальные кварталы миллионного мегаполиса, первые рейвы, легкий заработок, героин, абсолютная и никем не виданная доселе свобода. Выжили не все. 

СПИД.ЦЕНТР публикует вторую часть большого интервью о первом российском ВИЧ-поколении. О наркотиках, смертельном вирусе и тернистом пути обратно.

Первую часть можно прочитать здесь.

— …Ломки от опиатов наступают не сразу. Не с первой дозы. Для этого необходим временной отрезок. И все зависит от наркотика, который человек употребляет. Впрочем, срок там небольшой.

— А сколько нужно времени, чтобы подсесть на героин?

— Чтобы до кумара себя довести, месяца ежедневного употребления хватит. Даже меньше месяца, три недели вполне достаточно, чтобы уже началась абстиненция.

— И вот мы уже сказали, что впервые это с тобой произошло...

— И дальше все продолжалось в таком же сценарии. Доза, доза, доза. Ты спрашивал про мой первый опыт внутривенного употребления. У меня стандартная была ситуация. Какое-то время, несколько лет, я только нюхал, колоться — это уже следующий этап. Это дно, ад. В моем кругу были наркоманы, кто внутривенно употреблял героин. Я через них, собственно, и покупал наркотики.

Но глядя на них, я понимал, что если буду заниматься этим, то стану таким же. Они в каких-то пластиковых кроссовках разорванных зимой ходили. Это вроде тех, что теперь продаются в магазинах с вывеской «Смешные цены»: New Balance за 1500 рублей. С оторванными подошвами. В каких-то прожженных драных пуховиках.

К первой ломке я уже делал инъекции внутривенно. Это вообще такой звонок, что у тебя, дружище, большие проблемы, ты в жопе. Но вместо того, чтобы как-то выкарабкиваться из этой проблемы, я стал усугублять. Всегда ведь есть два пути: правильный и простой.

— А правильный — это какой?

— Правильный — завязывать, как-то менять свою жизнь. Простой — продолжать употреблять. И я, естественно, как трус, пошел по простому пути.

Впрочем, я пытался что-то предпринять. Первые детоксы, куда меня клали, стоили по 250 долларов в сутки. Они были с отдельным номером, с кнопочкой для вызова медсестры, с приставкой игровой у тебя в палате, пепельницей на тумбочке. Полный люкс. 

Позже все мои реабилитации были связаны уже с бесплатными учреждениями. Деньги к тому моменту кончились. Как правило, меня просто в дурдом отвозили, перекумариться.

— Что было дальше, можешь рассказать?

— Работы не стало. Она вообще сама по себе исчезает, если ты употребляешь. Рано или поздно. Все деньги заработанные, до копейки, на каком-то этапе начинают уходить только на наркотики, более того: их, этих денег, начинает катастрофически не хватать. 

До какого-то момента все было, как мне казалось, чинно, цивильно: клубы, понтовые шмотки, отдых, полноценная жизнь. Первое время я даже продолжал трудиться, но с какого-то момента работодатель меня просто отстранил, вывел из бизнеса. Я просыпал работу, таскал деньги из кассы. Товар.

С того момента, как меня лишили денег, возможности зарабатывать, я вновь, как когда-то, оказался на улице, но уже с дикой дозой, на кумаре и без копейки. Я стал воровать.

— В смысле?

— Деньги-то надо добывать на наркотики как-то.

— Ну а что ты делал?

— Самый простой путь — воровать из дома. Любой наркоман на каком-то этапе вследствие своей наркомании начинает обкрадывать семью. Выносить что-то, потому что уже просто нет сил на что-то другое.

Я украл у мамы золото. Потом стал выносить технику, все, что можно продать. У меня были моменты, когда мать отдавала какие-то вещи на хранение соседям, потому что дома у нас был уже полный голяк.

Я мог встать ночью, прокрасться к ней в комнату, залезть в сумку, пока она спит, вытащить последние деньги из кошелька и побежать ночью за дозой. Это не шутки.

Наркотики — это вообще такая звериная тема, и человек там теряет все, что присуще человеку. В зверя превращается, в чудовище, страдающее, загнанное в угол чудовище, которое само страдает и все вокруг него тоже страдают. 

— А что друзья?

— Друзья тоже отворачиваются на каком-то этапе. Дошло до того, что меня боялись приглашать в гости, в дом не пускали. Если я к кому-то заходил, разговаривали на лестничной площадке.

Сперва друзья мне верили, они меня спасали, помогали. Я в тысячный раз клялся, что больше не буду, что сегодня последний раз и завтра завязываю. Только дайте денег. Но наркоман и ложь — это знак равенства. Когда ты обманул человека один раз, второй, третий, пятый, на шестой он тебе говорит: «Дружище, нет, все, тормози».

То есть это специфика наркомании: ты всегда вне. Ты вне закона, вне социума, вне дружбы, вне любви. Ты нигде, тебя нет нигде, ты вот просто стерт со всех счетов, персона нон грата. Потому что тебя боятся, ты представляешь угрозу. И это так. Ты действительно ее представляешь.

Кроме того, район был криминальный. А по понятиям человек, употребляющий внутривенно наркотики, — это вообще не человек. Это западло. Поди вон и скажи спасибо, что мы тебя не бьем сейчас за это. Такие дела.

— А как обнаружили ВИЧ? 

— Я был на очередном детоксе. Потому что реабилитацией это сложно назвать. Обычный дурдом, где лежат алкоголики, поднадзорные — то есть люди, которые совершили какие-то преступления, как правило, на сексуальной почве, — и вместе с ними наркоманы. Российская бесплатная медицина.

Причем лежал я там уже не в первый раз. Денег нет, наркотика нет, кумарит, я на ломке. Мама просто привозила меня туда и сдавала: грызть спинку железную у кровати. Потому что никаких препаратов в этой больнице, которые могут снять ломку, нам просто не давали. Оставалось терпеть насухую. Бежать некуда. А что еще остается? 

Терпеть, страдать, мутить Азалептин у медсестры, чтобы вырубаться хотя бы на сутки и не чувствовать этой жуткой боли в теле, когда все выкручивает, выламывает. Я даже не могу вспомнить сейчас, сколько мне тогда было лет. Двадцать пять, кажется. 

Всех наркоманов проверяли на ВИЧ. У меня тоже взяли кровь. А потом, когда я уже успел вернуться домой, из наркодиспансера областного приходит повестка. Там не указано ничего. Но я сразу понял, в чем дело. То есть других мыслей у меня даже и не возникало.

Поехал. Это было лето, как сейчас помню. Какой-то обветшалый особнячок на окраине. Ну, такой советский, что-то из фильмов с Любовью Орловой 30-х годов. Обшарпанные стены с потрескавшейся штукатуркой. Ты в него заходишь и уже умереть хочешь. Даже если у тебя нет ВИЧ-инфекции. 

Сама атмосфера, интерьер как бы говорят тебе о том, что ты, дружище, пришел в логово печали и безнадежности. 

Дальше очень сухо какая-то женщина в халате сказала: «У вас ВИЧ». Я говорю: «Как, что?». Но она отвечает: «Все-все-все. Идите».

— В смысле идите? Куда идите?

— Куда хотите. Я помню, что переспросил, мол, сколько мне жить осталось. Она ответила: «Два года». Так и сказала, прямо глядя в глаза. 

— А тебе всего-то 25.

— Да, именно. Потом, правда, оказалось, что не два года. Но это 90-е, информации нет, ничего нет. По телику крутят ролики: «СПИД — чума ХХ века». Там смерть с косой в тумане таком, дымовая завеса, а она катает шары как в кегельбане. И вроде как кегли эти — люди. Эта медсестра и сама не знала, что ответить, назвала число первое, что на ум пришло.

Я, помню, еще сказал: «А что делать-то дальше?». Она ответила: «Носить себя, как хрустальную вазу». И закрыла дверь. Типа, нормально, утешила. 

Когда человеку в 25 говорят, что ему осталось жить два года, ну и наркоману еще вдобавок… Я вышел, сел на бордюр прям там, возле этого диспансера, закурил и стал думать. Когда «тебе осталось жить два года» — это довольно интересное состояние, потому что ты понимаешь, что у тебя есть некий тайминг, и ты думаешь, как ты хочешь провести вот это время.

Первая мысль: надо завязывать, как-то по-другому жить. А вторая: «Да нахера это все надо?». Если тебе осталось жить всего два года, значит, нужно пуститься во все тяжкие. Ты становишься как берсерк. 

— То есть, если ты все равно умрешь, это в каком-то смысле то же самое, что бессмертный? Бояться больше нечего. 

— Да. Ты можешь делать все, что захочешь.

— И что ты делал?

— Ушел в употребление жесткое. То есть я забивал свое сознание: наркотиками, алкоголем, чем угодно. Мне нужно было быть в совершенном дурмане, чтобы моя голова просто не думала, чтобы мой мозг не думал о том, что у меня ВИЧ.

Вот так я прождал смерти года три. Потом начались мысли о суициде. Постоянные. У меня люстра в комнате, я с утра просыпался — или не с утра, но все равно просыпался — смотрел на нее и думал: надо вешаться, надо вешаться.

Причем никакой информации за эти годы я так и не получил. Я попал в абсолютную изоляцию. Я верил в какие-то дикие вещи: что ВИЧ передается чуть ли не через рукопожатие, боялся пить из одной бутылки. И это нормальная такая ситуация с человеком в 90-е, у которого ВИЧ, который каждый день ждет смерти и поэтому не хочет ничего делать со своей жизнью.

— И как ты из этого выполз?

— Да просто умирать устал.

— Это как? 

— Ты просто устаешь ждать, когда за тобой придут. Я пересек рубеж, озвученный врачом в два года. И просто устал. Стал пытаться вести какую-то трезвую жизнь, и в эти моменты трезвости и просветления что-то делать, выходить на какую-то работу, но потом опять срывы. В общем, это все было волнообразно как-то.

Еще до того, как узнать диагноз, я побывал на 12-шаговой программе у «Анонимных наркоманов». Увидел впервые в жизни наркоманов, которые не употребляют. Собственно, с этого, как ни странно, началось «выздоровление», встал на учет в центр СПИД. Правда, терапию получил только спустя много лет.

— Расскажи про программу.

Двенадцатишаговая программа — это хороший инструмент, позволяющий жить, не платя за это ни копейки. Основной принцип: одновременно все просто и сложно. Первый шаг — это признание собственного бессилия.

Это фундаментальный такой момент, он считается самым важным. И самым сложным. Любой наркоман или алкоголик знает, как бросить пить или употреблять, а вот как не начать снова — не знает. Можно лечь на детокс, в больницу, тюрьму, в дурку. Но когда я выхожу оттуда, возникает вопрос: а как не употребить вновь? И вот это загадка, ребус. Программа дает знания, как избежать вот этого момента.

— И что для этого нужно сделать?

— Кардинально изменить жизнь. То есть начиная от круга общения и заканчивая мировоззрением. Это работа по всем фронтам.

— Избавиться от знакомых наркоманов?

— Менять свое окружение. У любого наркомана и алкоголика есть окружение. Такие же, как и он, наркоманы и алкоголики. Это люди, которые тянут тебя на дно. Единственный выход — просто перестать общаться. Вообще. Это сложно делать, но если ты хочешь жить, то ты это сделаешь.

И часто это даже не просто уйти в тень, а в какие-то моменты в лицо сказать: «Вася, Петя, Коля, пошел в жопу. И не приходи больше».

— Точно так же, как тебе говорили в какой-то момент? 

— Да. Это жестко. Но все, что касается зависимости от наркотиков и от алкоголя в частности, не решается по принципу шведского стола. Есть какие-то вещи, которые тебя тащат к смерти, и их надо просто отрубить — и все. 

— А что по поводу мировоззрения?

— Основная сложность наркомании вообще и алкоголизма заключается в том, что это в первую очередь не физический недуг, это болезнь ума. А значит, и работать только с физикой недостаточно. Если тебя кумарит, тебя можно прокапать, дать тебе такие-то препараты — и все, ломки пройдут. Тебе дадут ряд витаминов, и через три дня ты будешь как огурец, но ум, сознание за эти три дня не изменятся. Они останутся прежними.

Изменить сознание — это значит отказаться от привычных схем, от привычного хода мыслей. И самое первое — это перестать себя жалеть. Жалость к себе — это такая лошадка, которая все время тащит на дно.

— «Я бедный, я несчастный. Хуже, чем у меня, ни у кого не было за всю историю человечества».

— Да. 

— А что еще? «Научиться получать удовольствие без наркотика»? Но если я употребляю не потому, что удовольствия хочу, а потому что мне хреново без наркотика? 

— Это красивая такая наркотская манипуляция. Предложите мне что-то интересное, и, быть может, я подумаю, идти за вами или нет. То, что ты сейчас описал, — это и есть как раз образ мышления наркомана, то, с чем сложнее всего работать.

В нем правды ни грамма. Ни одного процента правды в этих словах нет. Вернее, одна правда есть — наркоман действительно страдает. Ему плохо.

Единственная альтернатива — это трезвая жизнь, которая может быть в пятьдесят раз тяжелее, чем жизнь с наркотиками. Но в этой тяжелой жизни тоже есть удовольствия. Я не скажу, что у меня жизнь легкая. Теперь. Без наркотика. Я часто банально выживаю. Бывают моменты, когда меня и кассиром в «Пятерку» не берут даже, но тем не менее я остаюсь трезвым, потому что мне каждый день ценен вот таким, какой он есть. 

То есть чем хороша трезвая жизнь? В принципе тем, что мне от нее почти ничего не нужно. Человеку, который избавился с божией помощью от таких страшных недугов, если он не дурак и научился позитивно мыслить, ему очень мало приходится усилий прилагать для того, чтобы вернуть себя в формат комфорта, счастья, удовольствия от жизни.

— То есть тебя спасли «Анонимные наркоманы».

Нет. Никто никого спасать не должен. Спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Нельзя спасти того, кому это не нужно. Если человеку не нужна помощь, другой человек ничего с этим сделать не может. 

Если нет мотивации, сделать ничего нельзя, вообще ничего нельзя. Свою голову другому не приставишь, как говорится. Здесь все действия бесполезны. Это сложно и невозможно одновременно. 

— А что, кстати, происходит на самой группе? «Здравствуйте, меня зовут Дима». И что дальше? О чем там говорят?

— О чем угодно. Первое время работа построена на том, чтобы не сорваться, не слететь опять в алкоголизм, наркоманию, не употребить. Самый ценный на группе — это новичок. Если человек приходит на группу, вся группа работает на новичка. Объясняет как работать с тягой, какие есть еще шаги.

А так разговоры мало чем отличаются от тех, что многие ведут в дружеской компании. Работа, какие-то бытовые дела, какие-то социальные моменты. Планы, страхи, горести, радости, о том, как идет жизнь.

— Сколько всего за 90-е годы у тебя было знакомых наркопотребителей? Скольких наркоманов ты вообще знал? 

— Человек сто, может быть, даже больше. Сто пятьдесят. 

— И сколько из них сейчас остались живы?

— Поколение моих сверстников вымерло.

— То есть не осталось вообще никого?

— Вообще никого. Я сам под конец с молодыми ребятами, лет на 15 моложе, кололся. Потому что все мои сверстники просто умерли. Да и из тех до сих пор живы, наверное, два-три человека.

— И сколько им сейчас?

— Мне 44 года, а этим сейчас где-то по 30.

— Те трое, о которых ты говоришь, уже не употребляют? Что с ними?

— Они остались живы только благодаря тому, что тоже попали в какой-то момент к «Анонимным наркоманам». Насколько я знаю, все они уже несколько лет остаются трезвыми. Что с ними? Семья, дети, работа, налоги, мать их... Короче, жизнь. Как-то так.