"Когда работаешь в полиции, у тебя нет особого сострадания"

— Вы проработали в полиции 11 лет. Расскажите про эту часть своей биографии. Что непосредственно входило в ваши обязанности?

— В 17 лет я поступил в школу милиции, 4 года в ней отучился, специфика учебы заключалась в том, что во время учебы одновременно занимаешься охраной правопорядка. ППС, короче. В 2000 году меня распределили на работу экспертом, затем был участковым, умудрился поступить в аспирантуру, по окончании попал в корпус миротворцев от МВД. От него два года был советником в полиции в Либерии. Там как раз война только закончилась. Я должен был проводить тренинги для полицейских из стран, типа, Руанды или Пакистана и следить за соблюдением прав человека со стороны местных полицейских. И там до меня впервые дошло, что такое вообще права человека. Когда работаешь в российской полиции, об этом редко думаешь.

— Ушли из российской полиции, потому что изменилось мировоззрение?

— Когда посмотрел на это [права человека] с другой стороны, то понял, что в российской полиции мне делать нечего в ближайшей перспективе. Ближайшая перспектива — это наверное лет 400. Понял, что мне надо сразу уходить в адвокатуру. Вернулся из ООН, кажется, 27 мая 2007 года, а 6 июня уже подал рапорт об увольнении. В том же году успешно сдал адвокатский экзамен, и работаю адвокатом. Но я системе МВД безмернно благодарен, потому что за то время, что я был в полиции — 11 лет — посмотрел работу нескольких служб: от ППС и экспертных подразделений следствия до того, как работает институт МВД с точки зрения образовательного процесса, в том числе и экзотику, как отделение миротворцев. Плюс я защитил кандидатскую. Но решение увольняться было вызвано контрастом, которой я ощутил, работая в системе ООН — было понятно, что до стандартов, которые должны соблюдаться при работе в полиции, у нас еще долго не будут дотягивать. Я не хотел быть больше частью этой системы. И сейчас мы это все видим, а в 2007 году людям извне было еще не так очевидно. Тогда еще работали советские офицеры милиции. А советская милиция, хоть и была частью репрессивной машины, но в нее люди все-таки шли за идею. Безусловно, взятки были и тогда, и страшные вещи, включая побои и пытки, но все же костяк состоял из людей, приверженных высоким идеалам милиционера. А поколение Евсюкова, мое поколение, это люди, которые пришли им на смену, и они без особых идей. Они пришли в милицию зарабатывать деньги, воспользовавшись связями и прочее. И соответственно стали вылезать как грибы громкие случаи, первым из которых было как раз дело Евсюкова (весной 2009 года майор полиции Денис Евсюков под действием алкоголя и наркотиков устроил перестрелку в московском супермаркете и взял в заложники несколько человек — прим.ред.) 

— За время работы в полиции вы сталкивались с наркопотребителями?

— Конкретного фокуса на наркопотребителях у меня не было. Конечно они присутствуют в работе любого полицейского, я не исключение. Но когда работаешь в полиции, рассматриваешь потребителей в качестве животных, у тебя нет особого сострадания, как минимум, до тех пор, пока не начинаешь привязываться к конкретному человеку. Или он становится твоим осведомителем, либо уже работал с ним несколько раз. Но в целом отношение как к серой массе, у которой нет достоинства, и укатать их по максимуму — самая важная задача.

— Полицейские относились к наркопотребителям хуже, чем к остальным?

— Я ни разу не встречал садистов среди офицеров полиции, чтобы у людей была звериная ненависть к потребителям наркотиков. Скорее, отношение полицейских такое: во-первых, я должен делать свою работу, во-вторых, для полицейского человек, употребляющий наркотики, всегда преступник. Плюс преступник довольно бесправный, а раз так, то могу с ним делать все, что угодно. Уважения никакого нет — всех своих друзей он сдаст, родители от него тоже не в особом восторге. Ну и я ощущаю, что делаю правое дело. Это рутинизированная форма обесчеловечивания определенной группы лиц. Возможно я даже помогаю — лишний раз посадил, и он не умер от передозировки или родителям его помог. А какие-то методы другого характера, как снижение вреда, заместительная терапия, я их и не слышал никогда. Единственное доступное средство — применять серьезные уголовные или административно-правовые санкции.

— Предположим, принимают человека с косяком в кармане, очевидно, что он не распространяет, а просто несет, чтобы самому раскурить. Как на это реагируют полицейские? Сразу мысль — подкинуть еще наркотиков, чтобы хватило до статьи?

— Таких злоупотреблейний в работе обыкновенных полицейских, не сотрудников профильных департаментов и отделов, не так уж и много. По большом счету, какая мне разница, если я участковый и мне «повезло» кого-то обнаружить с косяком в кармане. Даже если вес не доберет до 6 грамм — ничего, 6.8 (ст. 6.8. КоАП РФ) тоже неплохо, лишней писанины меньше, все равно административное производство. Если я сотрудник подразделения по незаконному обороту наркотиков, наверное, такое [довес] возможно. Когда работал в полиции, вполне разделял философию: вор должен сидеть в тюрьме. И не важно, как я его туда посажу. Наверное разделял бы и сейчас, если бы остался. Так система выстроена. Если тебе так не повезло, что человек хранил в кармане 5,5 грамм, а уголовная ответственность начинается с 6 грамм, то в основном полицейские в первый раз просто пинка дадут и все. А если человек с признаками зависимости попался уже во второй или третий раз, то могут и досыпать. Я тебя раз предупреждал, другой, ты уже колешься, чего с тобой делать? А вот тебе еще щепотку сделаем и уезжай. Не выучишь урок — опять уедешь.

— Все по-прежнему упирается в палочную систему, когда раз в квартал необходимо закрыть столько-то дел по плану?

— Сейчас не такая палочная система, как раньше — реформа 2010-2012 годов все же прошла — И теперь вал не количества раскрытых и расследованных, а тяжких и особо тяжких преступлений. Но так в большинстве стран. Но большинство преступлений по наркотикам как раз и есть тяжкие и особо тяжкие: возьмем, ст 228.2 — это уже тяжкое, до 10 лет, а часть 3 — особо тяжкое. Удобный вид преступления. Палочная система конечно играет роль, но я думаю, что надо заходить с другой стороны. Есть люди, которые выполняют работу, как им объясняют, а объясняет же система, в которой вся совокупность мер по работе с наркотиками глубоко репрессивна.

— Мы же все знаем, что некоторые полицейские и сами употребляют или приторговывают. Диссонанса в голове не возникает?

— Среди моих друзей не было такого. Но на эту тему много и литературы написано, и фильмов снято, как сначала коготок залезает в грязь, дальше рука — и уже весь человек там. Я могу себе представить это. Сначала пытаешься создать систему, в рамках которой хочешь якобы отследить цепь, потом знакомишься с участниками цепи, и они тебе как люди нравятся. Потом начинаешь с ними заводить отношения, придумываешь легенду, и не замечаешь, что сам по уши в этом дерьме. Большинство становятся заложниками системы она: а) репрессивная, б) репрессивная в отношении широкого круга лиц, в) этот широкий круг лиц не обладает никаким правами — делай, что хочешь, г) нет никакого контроля. Эта совокупность факторов влияет на то, что полицейский не застрахован от количества возможностей оступиться, и больше не поднимешься.

— Есть возможность, работая в такой система, не поддаваться давлению факторов? Существует же еще порука.

— Я знаю людей, которые в большей степени работают за идею, чем за какие-то деньги. Я сейчас не рассматриваю случаи бытовой коррупции — помощь в получении блатных номеров на машину, например. Сейчас полицейские тоже видят что происходит, они не слепые и не глухие: арестовали полковника Захарченко с его миллиардами. Или другие новости периодически доносятся из СМИ про несовместимое с доходом имущество.

— Если рядовой видит, что генерал берет, то понимает, что и он может.

— Скорее на него это давит. Это показатель, что так надо, а ты какой-то глупостью занимаешься, если нет. Например, еще условно жена может давить, «слушай, чего мы ездим на каком-то непонятном Хендай Элантра, а у всех друзей более-менее серьезные джипы. В прошлый раз были на вечеринке, все люди как люди, ты один как чмо».

— Кто должен заниматься наркотикам, если не полиция, и почему?

— Давайте возьмем сценарий легализации, а дальше будем сужать. Легализация не предполагает анархию, это более сложная система, потому что она требует: лицензирования, проверки качества, соблюдения и контроля качества, отпуск, упаковка, кому и какой наркотик доступен, возраст, с которого доступен. Это все сложнейшая система, где есть место запрету. Есть система информирования, поощрения, регулирования, налогового регулирования, лицензирования. Есть и административные санкции, например, продажа детям.

— Какая роль должна быть у полиции?

— Полиция в этой системе присутствует совсем в небольшом сегменте, который связан с применением санкций. Если вы понимаете, что у вас на территории района не совсем социально благополучного сложилась ситуация с массовым употреблением непонятных веществ. Непонятных с точки зрения качества, безопасности медицинских условий, распространения среди детей и т. д, сообщите профильным структурам. В первую очередь там надо привлечь к работе НКО для социальной поддержки и сопровождения. Полиция может находится где-то неподалеку в качестве поддержки, и при необходимости подъедет.

— Почему программы снижения вреда, хотя их эффективность доказана не раз, не применяется на государственном уровне в России?

— У нас это связано с общим направлением работы с наркотиками. Это одна из основ развития нетолерантного отношения к употреблению наркотиков. С точки зрения российского чиновника, программы снижения вреда — это вид работы, который не служит устранению причины, а продолжению ее. У нас нет вообще такого метода, как оценка воздействия той или иной меры на права людей. В глубине своей у нас все еще Советский Союз, прошло всего-то 20 лет. Я же не зря сказал что полиция в ближайшие 400 лет вряд ли серьезно поменяется.

— Почему именно 400? Откуда такая цифра?

— Четыре поколения, а люди в среднем живут по 100 лет, ну 80. Если бы у нас не произошел разворот в сторону Советского Союза, и со страной не происходило бы то, что происходит сейчас, то у людей наверное была бы возможность очиститься. Я себя пытаюсь очистить тем, что сдал адвокатские экзамены, веду адвокатскую практику. Я словно пытаюсь себя постоянно хлоркой посыпать. Но когда живешь в условиях, которые сейчас созданы в России, в любом случае начинаешь их в себя впитывать. Весь тот набор нематериальных недоценностей, от которых еще после Союза не избавились, а на них насадили еще набор античеловеческих ценностей. Это надо не просто забыть, но и вытравить из себя.

— А что с позицией «хороший наркоман — мертвый наркоман». То есть государство просто не может обеспечить всех наркопотребителей работой, которые могли бы вести полноценную жизнь на заместительной терапии?

— Почему если мы применяем такую меру, как заместительная терапия, наркопотребитель должен немедленно начать работать, приносить какой-то экономический доход, становится полезным обществу и государству? Такой подход многими членами общества разделяется. Но почему просто человеку не помочь? У него сейчас явная проблема — наркозависимость. Он может умереть от передозировки. Если у него уже ВИЧ-инфекция, значит надо получать АРВТ. И так далее. Почему надо исходить из немедленного трудоустройства. Есть возможность встать на биржу труда, получать пособие. В разных странах, включая Канаду, сейчас играют с гарантированным базовым доходом. Сейчас новый фокус обещства, когда общество развивается уже из сострадания, исходя из степени эмпатии. Заместительная терапия нужна не только для того, чтобы человек работал.

— С вашей точки зрения сейчас наркополитика в России варварская?

— Да. Дичайшая.

— Объясните почему.

— Она входит в абсолютно яркий контраст с развитием российского общества, где огромный процент образованных людей, огромное количество людей читающих. У нас абсолютно образованное общество. Несмотря на это, в обществе присутствует широкомасштабное причинение боли, страданий, унижений, дискриминации людям, которые вместе с нами же живут.

— Есть хоть какие-то предпосылки, что это может измениться в лучшую сторону?

— Не знаю. В странах, где решения принимает один человек, все может измениться за одну ночь. В полуавторитарных режимах, как у нас, один человек может принять какое-то серьезное решение, и через два с половиной дня оно уже будет иметь последствия на земле. Но на поверхности предпосылок я не вижу.