Вспоминая FrontAIDS: лекция Валерия Панюшкина об акциях ВИЧ-активистов

Мне хотелось бы рассказать про то, что я считаю началом борьбы за права ВИЧ-положительных людей в России, хотя полагаю, отыщется кто-то, кто скажет: «Нет, все началось еще раньше, были другие герои». Но я расскажу про тех героев, с которых вся эта история началась для меня и которые уже, во всяком случае, добились первого такого значительного изменения, а именно доступности антиретровирусной терапии.

Это 2004 год, и все, что я знаю про ВИЧ, — песня Земфиры «У тебя СПИД, и значит, мы умрем». Я инстинктивно чувствую, что в этом есть что-то не то, но совсем про это не задумываюсь, работаю при этом специальным корреспондентом газеты «Коммерсантъ».

И вот сижу я как-то на работе, мне раздается звонок на рабочий номер и какой-то довольно мрачный мужской голос говорит: «Здрасьте. Мне с Панюшкиным надо встретиться, про ВИЧ рассказать». Я говорю: «Давайте встретимся». «Мы уже тут стоим, внизу». Я спускаюсь вниз и вижу двух человек. Один такой большой, круглый, взъерошенный и довольно мрачный, и еще у него глаз немного косит.

А второй такой длинный и тонкий. Значит, большого круглого, как выяснилось потом, зовут Александр Румянцев, а длинного и тонкого зовут Дмитрий Самойлов. Они поднимаются со мной в «коммерсантовское» кафе и несколько часов рассказывают, что такое антиретровирусная терапия, как распространяется эпидемия и что надо делать. И надо сказать, что выглядят они несколько чужеродно.

Мне тем временем приходит в голову, что это очень важная тема, я хочу им помочь. Для того чтобы им помочь, надо познакомиться со всеми людьми, которые входят в их какую-то организацию. И я отправляюсь в Питер. Они ведут меня в какую-то малогабаритную квартиру на кухню. Там я знакомлюсь с прекрасной девушкой, которую зовут Александра Волгина. Я все еще не понимаю, что из этого будет дальше. Потом они ведут меня в офис. Офис на Петроградке — и так довольно мрачное место, так еще и зима. Совершенно пустые стены. Стоит стол, на нем чайник и больше вообще ничего. За этим столом сидят какие-то вполне татуированные люди. Татуированные не так, как те, которые здесь по «Артплею» ходят, а по-настоящему, по-серьезному. Они обещают меня повести в Центр СПИД, в отделение, где они оказывают паллиативную помощь людям, умирающим от туберкулеза, вот это вот все.

И на каком-то этапе возникает идея неких протестных действий. Собственно говоря, на этой идее я оттуда уезжаю и не очень понимаю, что это за структура. Они называют себя то сообществом людей, живущих с ВИЧ, то «Свечой». Как пересекаются друг с другом сообщество людей, живущих с ВИЧ, и «Свеча» — непонятно. Входишь ли ты автоматически в сообщество людей, живущих с ВИЧ, если ты входишь в «Свечу»? Я пытаюсь написать какой-то текст про это все, обзваниваю всяких специалистов, врачей по этому поводу, и тут раздается снова телефонный звонок. Звонит мне упомянутый уже Саша Румянцев и говорит: «Валера, мы все придумали. Приходи. Мы тебе все расскажем». Я прихожу в некое место уже в Москве, меня знакомят еще с тремя людьми, которых зовут Укроп, Ирокез и Флор. И они представляются организацией — что-то вроде «Хранителей радуги». И говорят мне, что будут проводить акции прямого действия.

Первая акция — и дальше начинается ржака. Мы все время ржали, притом, что происходили в целом довольно ужасные события. То, что там кого-то забирали в милицию, — это не очень ужасное событие. Были значительно более ужасные. Вот с людьми общаешься, и вдруг человек, пообщавшись с тобой, уходит, а потом выясняется, что в этот день у него произошел срыв (да, они все бывшие наркопотребители). Он нашел себе какую-то лошадиную дозу героина, а его самого нашли мертвым утром в подъезде. Такое случалось не один раз. Это события, которые происходят вокруг, но при этом мы все время ржем. Почему-то нам все время смешно.

Мы едем в Калининград, потому что это город, в котором, как считается, началась эпидемия ВИЧ. Там есть местный активист, у которого все живут в квартире, и завтра надо идти приковываться наручниками к какой-то администрации. Накануне вечером все эти люди на этой квартире начинают репетировать. Один раз пристегнулись, второй раз пристегнулись, на пятый раз наручники заклинивают, и человек оказывается реально пристегнут к батарее. Времени примерно половина двенадцатого ночи, и огромный Саша Румянцев начинает обходить квартиры, звонить в двери и говорить: «Здравствуйте, извините, пожалуйста, простите, что поздно, а у вас случайно не отыщется ножовки по металлу, нам наручники распилить?». Это один из смешных эпизодов, которые я помню, но там все время были смешные эпизоды.

Когда я их спрашивал, кто они такие, Дима Самойлов ответил, что он вообще-то originally торговал какими-то тренажерами. Через два года, когда появится антиретровирусная терапия, он буквально скажет: «Ну окей, я добился своей цели и пошел дальше торговать тренажерами». Когда я спросил Румянцева, кто он по роду занятий, он мне сказал: «Охтинский боец», что бы это ни значило.

На следующий день они таки пристегиваются к администрации, и власти не понимают, что делать. Выходит какой-то главный человек по работе с молодежью и говорит: «Ну что же вы ко мне не зашли? Мы бы все обсудили». Тут, значит, приезжают менты, приезжает МЧС, и они начинают кусачками огромными [наручники] от этого забора откусывать. И этот вот начальник отдела по работе с молодежью начинает общаться с ментами, он говорит: «Зачем вы их забираете? Это ко мне люди. Это ко мне. Мне нужно с ними поговорить, важную молодежную проблему [обсудить], эпидемия ВИЧ». Менты смотрят на него как на сумасшедшего и говорят: «Так чтобы они к тебе пошли, их отстегнуть надо». А они ключи выкинули. То есть акция прямого действия, это такая серьезная штука, это вообще про жизнь и смерть. Один из их основных лозунгов: «Наши смерти — ваш позор». А при этом вокруг как-то все ржут. Их МЧСовцы отстегивают, менты их забирают. Тут этот начальник по делам молодежи бегает, говорит: «Отпустите, отпустите». Менты ему говорят: «Мы не можем отпустить, потому что нам протокол надо составить». И как-то все это ужасно по-доброму, как-то все это ужасно мило. И кажется, что вот так это мило и будет.

Потом они приезжают в Москву и идут на шоу к Владимиру Познеру. Владимир Познер тогда вел такие большие ток-шоу, когда много народу сидит на сцене, он от одного к другому ходит и задает какие-то вопросы: «Вот вам маски, вы сидите на сцене в масках, а я вас спрошу». Предполагалось, что маска защитит их, чтобы не уволили с работы. И тут некоторые из них отказываются от масок. Отсутствия масок пугаются не они, а Познер. «Как же я буду показывать вас, там же люди?» А они отвечают: «А мы кто?» И вот это момент какого-то осознания, что это не какие-то зверушки в масках, которых надо показывать, а люди… Тут выступает Саша Волгина, которая рассказывает про маму, с которой она посоветовалась про то, в маске ей или без. И мама сказала ей, что гордится дочерью и ни секунды не считает, что надо скрывать лицо. Это был, собственно говоря, первый момент, когда люди, живущие с ВИЧ, заговорили с открытыми лицами.

А потом был Питер. Это, пожалуй, была самая наглая, самая яркая и самая знаменитая акция. Но перед этой акцией я приехал в тот самый офис, где стоял стол, чайник и ходили татуированные люди. Я приехал и обнаружил занавесочки на окнах, какие-то коврики на полу, а на столе свежеиспеченные плюшечки, в духовке еще один противень каких-то сладких булок, вареньице, медок, салфеточки. Я Волгину спрашиваю: «Саша, что случилось?». И Волгина мне отвечает: «Половички». Понимаешь, говорит она, тут раньше были одни нарки, которым вот это все было не надо, потому что они знают, как выглядит счастье на самом деле. Но, после того как мы стали рассказывать про это все по телевизору, к нам пошли люди, которые получили ВИЧ половым путем. И вот там какие-то ходят сорокалетние женщины, мать двоих детей, у которой муж неудачно съездил в командировку, что-то такое. Вот это вот изменение было какое-то просто разительное.

А на следующий день они штурмовали Смольный. Ну, как-то все еще шутили, что типа раньше те, кто в Смольном, штурмовали как бы Зимний, а теперь мы будем штурмовать сам Смольный, городскую администрацию. Значит, упомянутые уже Укроп и Флор забрались на балкон и вывесили баннер, остальные внесли в здание Смольного гробы и поставили их там, внутри. Рассказывают, что всю службу охраны уволили. Это было как-то так быстро, как-то так нагло сделано, было камер полно, каких-то наших камер, импортных камер, все это снималось, у всего этого были репортажи. И, в общем, никому ничего за это не было. Понятно, что там отвезли в милицию, оформили протоколы. А еще там была такая мода, когда участников акции отвозили в ментовку, то все какие-то мировые организации, борющиеся с эпидемией ВИЧ, начинали посылать в эту ментовку факсы: «Вот вы тут задержали наших активистов, отпустите». Менты очень жаловались, понимаете, 2004 год, главным средством общения в ментовке является факс. И факсовая бумага подотчетна. И вот из пятидесяти организаций им шлют факсы на непонятных языках, и у них кончается факсовая бумага. И они ужасно переживали за эту факсовую бумагу и старались отпускать их [активистов] быстро.

Я вам эти байки смешные рассказываю для того, чтобы передать атмосферу, потому что мы про очень серьезную вещь разговариваем, и реально умирают люди, и это реальная борьба за жизнь, но при этом мы всегда ржем.

Румянцев, значит, едет на какую-то международную конференцию по ВИЧ. Из английских слов он знает yes. И большого опыта проживания в отеле Sheraton наш охтинский уличный боец не имеет, поэтому встав ночью у себя в номере, он путает дверь туалета со входной дверью, выходит спросонья, щурясь, захлопывает за собой дверь и оказывается в коридоре в трусах. А там какой-то джазовый фестиваль происходит: дамы в вечерних платьях, мужчины в смокингах, Румянцев в трусах. Спустившись на ресепшн, он как-то пытается на языке охтинского уличного бойца объяснить, что с ним произошло, служащая гостиницы спрашивает у него паспорт. Слово паспорт по-английски он понимает и отвечает по-русски: «Думаешь, я в трусах храню паспорт?».

Потом я уже не помню последовательность событий. На каком-то этапе происходит акция около Министерства юстиции в Москве, потому что заключенные в местах лишения свободы не получают терапию, и вот мы всячески протестуем, вернее, они протестуют, а я описываю это дело. Там была история такая, что кто-то остается, и в момент, когда они пристегиваются, этот кто-то шлет в эту организацию письмо, которое объясняет, кто мы такие, что мы хотим. И пристегнувшись, они понимают, что пристегнулись они к Министерству юстиции, а письмо-то послали во ФСИН. Ну, упс. Поржать поржали, и дальше все вроде происходит по какому-то обычному сценарию. Всех отстегивают, увозят в ментовку, заполняют протоколы. Правозащитники перестают слать факсы, а я уезжаю писать репортаж про это все дело.

Тогда это уже называется движением FrontAIDS. Уже тогда происходит знакомство движения FrontAIDS с cильно постаревшим, одряхлевшим движением ACT UP в Штатах. И звонит мне Волгина и рассказывает, что, когда все закончилось, все разъехались, их взяли снова, отвезли в ментовку уже без правозащитников, без журналистов, без факса. И там начинают им угрожать или кого-то бить даже, не помню точно. В общем, понятно, что дело довольно плохо. Нам теперь после всех болотных дел это кажется детскими историями, а тогда это казалось каким-то...

И вот после этого акции возле Министерства юстиции так и не произошло, а наоборот, их взяли и посадили в ментовку на всю ночь. Одна девочка там вскрыла себе вены, вместо вены попала в какую-то артерию, у нее была большая кровопотеря, менты не хотели вызывать скорую. Потом они испугались, потому что вы же понимаете, что ВИЧ передается не только от контакта крови, но и от вида крови тоже, да. И менты, закрывая глаза, как будто вот эти капли крови могут как-то передаться, они убежали оттуда. Короче, как-то там это оканчивается, и с этим оканчивается атмосфера этого бесконечного праздника. И даже объявление Путина на саммите Большой восьмерки, когда слава FrontAIDS дошла до международных лидеров, что он знать не знал, он-то думал, что все люди, живущие с ВИЧ, у нас обеспечены терапией, но если это не так, то сейчас, конечно, обеспечим, и это, собственно говоря, была та неполная, промежуточная, с перебоями, но все-таки важная победа, когда государство признало свою обязанность обеспечивать людей терапией.